«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Что же касается до Абрама Самуиловича Альперина, то эта фигура совершенно иного типа. Чрезвычайно богатый человек, он отличался необычайной отзывчивостью, и не было пределов его щедрости по отношению к неимущим товарищам по заключению, а таковых было большинство. Еврейский барак питался на его средства; он же поддерживал русский комитет на rue de Lourmel по оказанию помощи заключенным[892]; было странно видеть, как зубры-жидоморы лазили к нему потихоньку за деньгами и не встречали отказа. Кажется, только я один ни за чем к нему не обращался. Ему удалось выкупиться, и он продолжал помогать неимущим. Я думал, что это — от большого обилия, но мне рассказали ряд случаев, когда Альперин отдавал последнее. К сожалению, этот добрый и умный человек оказался не в нашем лагере и политически солидарен с теми, кто тогда продавали родину Гитлеру, а теперь продают ее Трумэну[893].

Я уже перечислил очень многих товарищей по лагерю, симпатичных, безразличных, отвратительных. К первой категории принадлежал Иван Иванович Аванесов, армянин из Москвы, математик из Сорбонны, подготовлявший диссертацию у проф. Pérès. Он значительно моложе меня, этак лет на двадцать пять. В лагере Аванесов сразу связался с Левушкой и со мной, принимал близкое участие в нашем «математическом обществе», разделял наши надежды и опасения и забавлял нас своей необычайной практичностью и умением добывать всевозможные продукты путем обмена. Эта деятельность совершенно не носила характер спекуляции; вдобавок он был чрезвычайно и бескорыстно услужлив и был лишен той эгоистической жадности, которую проявлял, например, Филоненко.

О его делах, семейном положении мы, по крайней мере — я, ничего не знали. Встретившись с ним на воле, я узнал, что он женат, имеет много детей, работает как коммерческий директор на одном заводе по выделке деталей для радиопромышленности и хлопотам его дирекции обязан своим быстрым освобождением. И я вполне это понимаю: без его интуиции и коммерческой сметки заводу, вероятно, приходилось плохо. Мы с тобой быстро познакомились и подружились с его женой, и о них я еще буду много говорить.

Симпатичнейшим человеком оказался также Борис Львович Гершун — тот, кого я старался ободрить в Hôtel Matignon. Этот старый адвокат и старый сенатский служащий хранил в своей памяти ценнейшие воспоминания и охотно согласился прочесть в нашем университете несколько лекций. Словом он владел великолепно, и было настоящим наслаждением слушать его рассказы о Плевако, Карабчевском, Урусове, Кони, о деятельности Сената как высшего судебного учреждения. В один прекрасный для него день ты, по поручению его жены, попросила меня передать ему, что он должен заболеть (возраст и слабое здоровье облегчали исполнение этого приказа) и просить о переводе в Val-de-Grâce[894], откуда ему легче будет освободиться. Так оно все, как по писаному, и вышло.

Очень скоро Гершун оказался на свободе, но видеться с ним после моего освобождения не пришлось: он стал членом комитета еврейских организаций — комитета, признанного немцами, являвшегося своего рода официальным еврейским представительством. Деятельность этого комитета вызывала в левых кругах очень много нареканий, совершенно неизбежных, наполовину несправедливых, но все-таки наполовину справедливых. Я предпочел воздержаться от продолжения знакомства[895].

Совершенно особняком держал себя старый Владимир Феофилович Зеелер. Можно было бы в иные моменты сказать, что он был и нашим и вашим, но это несправедливо: все противоречия вытекали из отвратительного характера и стремления делать все наперекор своим собеседникам. В нем уживалось и хорошее, и плохое.

Его жизненная карьера — ясная и вместе с тем сложная. После окончания юридического факультета в Харькове (было это в восьмидесятых годах) он стал адвокатствовать в Ростове, оброс знакомствами, стал гласным думы, благополучным обывателем и, вероятно, закончил бы там свою жизнь и тоже — вполне благополучно. Но… произошла революция, пришла гражданская война, и этот человек, негодный ни к какой административной работе, стал администратором и даже — насмешка судьбы — был очень короткое время министром внутренних дел у Деникина, как раз перед падением генерала.

Казалось бы, вот оголтелый реакционер, но, попав в эмиграцию в Париж, он ухитрился колебаться от Милюкова до «Возрождения»[896], заходя в своих размахах дальше, куда дальше, и тех, и других и ссорясь с обоими лагерями. Вместе с тем Зеелер стал во главе благотворительных организаций и, хотя и сумбурно, делал много добра. Чем он не понравился немцам, непонятно, тем более, что непримиримым патриотизмом не отличался и охотно хвастался своим немецким происхождением; однако, очутившись в лагере, резко воевал с предателями из зубров и еще резче, при случае, с нами и вдруг столь же резко сдавал все свои позиции, чтобы через минуту при встрече разговаривать как ни в чем не бывало.