«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Мой взгляд сразу показал ему все сомнения, потому что он покраснел и разъяснил: «Видите ли, тут в изгнании все мы работаем не по специальности. Уже много лет я служу в крупной частной фирме, производящей радиоактивные вещества и аппаратуру, и работаю на производстве, а не в канцелярии. За эти годы мне пришлось очень много читать и постоянно копаться в специальных книгах. Таким образом я приобрел некоторые знания и большой опыт. Может быть, вы согласились бы дать мне возможность поделиться этим с другими?» Я согласился, и он прочитал несколько недурных лекций, которые содержали, наряду с банальными вещами, много интересных указаний, которых в книгах действительно не найдешь[889].

В твоей книжечке я нахожу поездки в Compiègne 1 июля, 6 июля, 13 июля, 15 июля… По твоим же записям, первое свидание мы имели 1 августа, незаконные свидания — после первого официального. Правда, мы имели (далеко не всегда) ресурс видеть друг друга издали, поднимаясь (с нашей стороны) на платформу писсуара. В нескольких десятках метров на улице была видна родная фигурка, которая делала знаки и напрягала голосок, чтобы развеселить, ободрить. Я не очень любил наши свидания. Я всегда боялся за тебя.

Обыкновенно сейчас же появлялись немецкие солдаты, которые с невероятной грубостью отгоняли вас; арест всегда был возможен, и что мог бы я поделать? У меня и так кровь кипела, когда видел немца, кричавшего вам грубые и оскорбительные вещи, а ты отходила медленно-медленно, чтобы продлить эти короткие моменты все-таки счастья. Я помню тебя в обществе то матери Левушки, то жены Одинца, то жены Чахотина. Черт лица нельзя было различить, слов нельзя было расслышать, но родное распознавалось сразу. Несколько раз мы попадались немецким офицерам, обходившим лагерь, но они не делали замечаний. Зато внутренняя зубровская русская полиция с желтыми повязками проявляла усердие; об этом я еще буду говорить.

Среди симпатичных людей того времени нужно упомянуть Тихона Александровича Аметистова, секретаря митрополита Евлогия. Это был своеобразнейший человек, ухитрившийся совместить два трудно совместимых диплома: семинарист по образованию, он окончил Духовную академию, а затем… пошел на военную службу, стал офицером и даже полковником генерального штаба (другая академия — военная!). В лагере был искренним патриотом. Сколько раз, прогуливаясь вокруг бараков, мы обсуждали с ним военное положение по немецким газетам. Голова его в этом отношении отличалась от голов Голеевского (особенно Голеевского) и Филоненко гораздо большей ясностью. Логика у него была более строгая; политические предпосылки, которые сквозили у Голеевского и мешали ему в оценке событий, у Аметистова отсутствовали. Вместе с тем это был человек открытый и не хитрящий. Я очень пожалел о нем, когда, будучи выпущен немцами, он через несколько месяцев умер[890].

Посвящу несколько страниц банкирам, которые сидели в еврейском бараке. Их было трое: Финкельштейн, Шульман и Альперин.

О Финкельштейне я уже немного говорил. Это был еще довольно молодой человек, предприимчивый, богатый, заносчивый, как будто ловкий. Он широко «благотворил», но это шло не от сердца, а от желания получать благодарность и почтительные поклоны. Финкельштейн был женат на арийке и через нее хлопотал о своем освобождении, но это долго не удавалось, потому что немцы были хорошо осведомлены о его удельном весе и все повышали свои требования. В конце концов он был послан на работы на «Mur atlantique»[891] и там сумел выкупиться.

Шульман был весом поменьше, чем двое других. Он был ласков, предупредителен, вежлив, и это стоило кое-чего нашему Филоненко. Шульман должен был появиться перед немецким военным судом за сокрытие еврейского происхождения. Он пришел к Филоненко советоваться и затем в течение двух недель каждый день проводил у нас в камере по многу часов: задавал вопросы, получал юридические указания, откуда вытекали новые вопросы, и таким образом у Шульмана получилась шпаргалка, где было предусмотрено все, о чем может идти речь на суде. За эту работу жена Шульмана должна была уплатить жене Филоненко 30 000 рублей, по тому времени — порядочная сумма.

Но на суде случилось то, чего Филоненко не предусмотрел: председатель, немецкий офицер, вытащил бумажку и объявил: «Берлин приказывает нам признать г-на Шульмана арийцем. Возражений нет?» Возражений не оказалось, и Шульман вернулся в лагерь за вещами; на следующее утро он был освобожден. Затем… шли недели: ни Шульман, ни его супруга к жене Филоненко не показывались. Тогда жена Филоненко пошла к ним и в ответ на свои протесты получила удивленный возглас Шульмана: «Ведь ваш супруг не предусмотрел этой возможности, и вся шпаргалка оказалась ненужной. За что же он хочет денег?» В то время я жалел бедного Фило[ненко], так жестоко обманутого, но все, что узнал потом о нем и особенно о его супруге, заставило меня изменить мнение, и я думаю, что деньги из Шульмана извлекли, или эта история обошлась ему очень дорого.