«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Костюмов тоже не было, и прошло несколько месяцев, прежде чем мы нашли в Vaucresson[1213] портного, который согласился принять наши ордера. Истинно философское отношение к этим вещам подсказал наш друг — профессор Régnier: «Если бы вам в феврале 1944 года сказали, что через девять месяцев вы найдете вашу квартиру в том виде, в каком нашли ее, вы были бы счастливы». Мы признали справедливость этого замечания и стали относиться ко всем затруднениям с должным оптимизмом, тем более, что были вместе, — «всегда вместе», как ты любила говорить.

Газ подавался в половинном количестве на полчаса утром, на час в полдень и на час вечером. В остальное время синий огонек был чуть-чуть виден, и требовалось два часа, чтобы вскипятить кастрюльку воды. Электричество давалось с ограничениями, и очень часты были остановки тока, иногда — на много часов. Но в городе это менее неприятно, чем в деревне, где не было абсолютно ничего для освещения: ни свечей, ни керосина, а мы приезжали на короткое время, уезжали рано утром, до света. Укладываться в темноте было целой историей, требовавшей большой сноровки и мышечной памяти.

Затруднения с питанием увеличились: немцы железной рукой держали цены на постоянном уровне, а новая власть не имела возможности проявлять такую твердость и была гораздо более связана с «деловыми» кругами и людьми. Более того, только министры-коммунисты проявляли заботу в этом направлении. Все остальные занимались прямым саботажем, а некоторые министры, например — de Menthon, систематически гнали цены вверх и старались обеспечить более высокие доходы акулам всякого рода.

Это — не фраза из революционных прописей, а та действительность, которую мы сами наблюдали и ощущали. То же происходило и с чисткой, необходимой после четырех лет оккупации. Министр юстиции Teitgen (под кличкой Tristan, принадлежавший к буржуазным сопротивленцам) делал все, чтобы спасти изменников всякого рода. Правительство было коалиционное, но твердой договоренности об общей политике не было, и каждый министр выполнял свою партийную программу.

Во время оккупации все привыкли нарушать и обходить закон и «благодарить» покладистых чиновников. После освобождения эти привычки сохранились, уже не имея под собой никаких патриотических оснований. Все превратились в ловчил, и только некоторые невинные души верили еще в неподкупность французской администрации.

Так было с Pacaud. По происхождению крестьянин, он пробился сначала в народные учителя и, готовясь к дальнейшим экзаменам, в течение нескольких лет был в деревне учителем и секретарем мэрии. Эти годы на всю жизнь наложили на него отпечаток и дали нежные иллюзии по отношению к низовой французской администрации.

Как-то в шутку, после нашего возвращения, мы сообщили Pacaud тариф нарушений закона «в папиросах»: такое-то удостоверение — две папиросы, хлебная карточка — пять папирос, сахар и мясо и остальное — пачка. Он возмутился необычайно: «Попробовали бы вы предложить мне такое, когда я был секретарем мэрии». Свидетельские показания, которым Pacaud не мог не верить, к крайнему огорчению, убедили его, но таких, как он, было немного[1214].

Нам было очень нелегко после стольких месяцев вынужденного безделья запрячься в работу, и для тебя сейчас же началась подготовка и выполнение Série Technique[1215].

Нужно было возобновить наши дружеские связи. Мы с большим удовольствием повидались с Марселем Benoid и Жаклиной и с Маргаритой, которая теперь смогла вернуться домой. Мы увиделись с Ниной Алексеевной Кривошеиной и ее мальчиком Никитой. Здесь было напряженное горе, которому нельзя помочь: никаких вестей об Игоре. Во всяком случае, при встрече с нами у Нины Алексеевны не было оттенка враждебной зависти, что вот, дескать, вы уцелели, тогда как… Этот оттенок присутствовал у Марьи Павловны — матери Левушки Калужнина, о котором тоже не было никаких вестей, — и это оказалось так неприятно, что мы постарались как можно меньше с ней видеться.

Мы всегда с удовольствием встречались с Марьей Ивановной Балтрушайтис и с удовольствием слушали ее литературные воспоминания: ей было что рассказать. Постепенно восстановились доверчивые отношения с Тоней, подпорченные ее неуместными выходками и глупым поведением; тебе было особенно трудно переварить все это, поскольку вульгарная грубость была всегда чужда и противна для тебя.

Возобновить отношения с Фроловым не пришлось из-за смерти их сына, убитого в боях с немцами. Эта смерть вывела Анну Васильевну из равновесия на несколько лет. Один раз, уже в 1945 году, спустя несколько месяцев после нашего возвращения, мы сделали попытку повидаться с ними и провели у них вечер в такой натянутой атмосфере, что решили опыт не повторять. С самим Фроловым мы часто встречались по разным делам и в Сорбонне, и в CNRS, и просто на улице и на собраниях — и всегда самым сердечным образом.