«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

С таким случаем пришлось встретиться в одной русской семье. Нам представили новую прислугу, как раз из русских, угнанных немцами. В ее ответах на наши участливые вопросы мы сразу почувствовали что-то ненормальное и оказались правы: сбежала из лагеря Beauregard. Почему? Потому что в лагерь прибыла следственная комиссия для рассмотрения дел беглецов. И нам все стало ясно. Из Германии она явилась в великолепном виде, с раскормленной физиономией: по ее объяснениям, начальство благоволило к ней, и вообще это было гуманное начальство. Значит, занимала в лагере пост доверенного лица (kapo[1224]) и имела все основания опасаться, что это раскроется. Вскоре она вышла замуж за француза и порвала всякие связи с русскими, кто бы они ни были. Данный пример показывает, что те, кто исчезали из лагеря Beauregard, имели для этого солидные основания. Для меня только странно поведение тех, которые оказывали им помощь и содействие; маниловщина может завести далеко.

В одно из воскресений в церкви в Clichy состоялся товарищеский завтрак компьенцев. Я не мог присутствовать, но сцена, как мне рассказывали, была живописная. С речью выступил Одинец, призывая всех примкнуть к «Советскому патриоту»: наконец-то высказался без экивоков и виляний направо и налево. Он был поддержан дружными аплодисментами всего собрания, в том числе и всех тех, которые в тяжелые 1940–1944 годы предавали и родину, и Францию всюду, где только могли, и тех, которые, не делая прямых гадостей, образовывали германофильствующую массу[1225].

Осенью стали ясны некоторые разногласия между союзниками, прежде всего — из-за Польши. Уже в августе, когда мы были еще в Nonville, английское радио с удивившей меня враждебностью заговорило по поводу неоказания помощи Варшавскому восстанию. Я хорошо помню эту сцену: мы пришли к Люсьену вечером, как всегда, к часу английского радио. Там были и другие, не только мы и семейство Moulira. Все взоры обратились на нас, и сейчас же после передачи у нас спросили, что это значит.

Я дал те же разъяснения, какие даю всегда, когда разговор возвращается к этому вопросу, что: 1) только советское командование знает, какими силами и возможностями оно обладает и в какой мере форсирование Вислы в том месте и в тот момент является операцией выгодной в военном смысле; 2) начиная восстание, поляки и те, кто стоит за ними, не подумали согласовать выступление с советским командованием и даже просто не предупредили его; 3) советская армия, как и всякая другая, имеет свой план действий, тщательно выработанный, и ход войны на востоке Европы показал, что советский штаб знает, что делает, и делает успешно, и при таких условиях смешно было бы тут говорить, что вот лучше делать так, а не этак; 4) я прекрасно понимаю те человеческие гуманные соображения, которые волнуют очень многих, и знаю, что они также не чужды советскому командованию, как и другим, но, когда дело касается сбережения своих и чужих человеческих жизней, я предлагаю подумать о «третьем фронте», который должен был осуществиться в 1942 году и опоздал на два года, и о том количестве человеческих жизней, каким моя родина заплатила за это опоздание.

Уже осенью 1944 года английские и французские газеты забыли, что линия Керзона[1226] еще в 1920 году считалась естественной этнографической границей между польским и русским населением. Шумиха поднималась большая, но… наша армия снова понадобилась. В середине декабря, в связи с наступлением Рундштедта в Арденнах, началась настоящая паника, которая длилась до начала февраля 1945 года. Союзники растерялись. Мало того, хваленый Монтгомери и не менее хваленый Эйзенхауэр обнаружили полную негодность. Монтгомери панически отступил к западу, покинув американцев, а Эйзенхауэр дал приказ об эвакуации Страсбурга и Эльзаса, который не был, к счастью, выполнен.

В Париже говорили только об этом. Очень многие богатые люди покидали столицу, устремляясь к югу, и в Сорбонне панический Мэй привел в волнение всю лабораторию. Ты вернулась как-то домой, взбудораженная, и сказала, что все советуют уезжать на юг, так как если немцы вернутся в Париж, то нам несдобровать. Я ответил, что немцы не вернутся: им удалось нанести неожиданный удар и, пользуясь английской паникой, развить успех, но они не смогут занять снова Льеж и Антверпен, и их наступление уже выдыхается и выдохнется при первой угрозе на Восточном фронте. Так оно и случилось.

Я не помню, где мы встречали Новый год. Мне кажется — в Garches у Аванесовых. Мы приехали туда как настоящий Père Noël[1227], нагруженные подарками для всего многочисленного семейства и Екатерины Александровны[1228].

1945 год

Мы вступаем в 1945 год. Я ничего не сказал о наших поездках в Achères, которые продолжались, но стали значительно реже, так как нам удалось наладить систематические посылки из трех мест: от наших друзей Mazingarbe с лесопилки около Ury, от наших друзей Moulira из Chapelle-la-Reine и от времени до времени из Nonville.