«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В 1937 году мы переселились на нашу последнюю квартиру. Это было очень близко от Dehorne, и наша дружба укрепилась. Иногда, во время зимних каникул, она проводила у нас ряд дней, и это нисколько не тяготило. Она называла тебя «мой голубой цветок» и относилась с глубокой нежностью. Я не буду повторять то, что уже говорил о ней в моем рассказе о годах войны, оккупации. Приход Dehorne к нам 7 декабря 1947 года был одним из обычных: обед (ей очень нравилась наша полурусская кухня), потом мы разговаривали часов до одиннадцати, а затем, весело болтая, шли ее провожать. И эти проводы по темной улице — rue Saint-Jacques, в том часу совершено пустынной и так похожей на картины старого Парижа по иллюстрациям Густава Доре, тоже запомнились. Проводив ее, мы брались за руки и весело убегали домой[1448].

17 декабря мы получили cartes d’identité de résident privilégié[1449] на десять лет. В связи с теми гонениями на русские учреждения и советских граждан, серия которых открывалась, мы совершенно на это не рассчитывали. И то хождение у меня в памяти — с парижским сырым холодком и промозглым полицейским воздухом в зале ожидания и любезным, против ожидания, лицом канцеляристки, которая выдавала нам документы.

Что сделали мы потом? Если не ошибаюсь, прошли через цветочный рынок, который очень любили, перешли Сену и направились в магазин Hôtel de Ville за покупками. Я проводил тебя до Сорбонны и поехал домой. Задавали ли мы себе вопросы, где будем через десять лет и что с нами за это время случится? Я лично не люблю этих загадываний, и ты тоже не любила их.

Другая формальность: твой экзамен на получение разрешения править автомобилем. На этот раз экзамен прошел блестяще, и ты была полна надежд и проектов. Приближались праздники, нужно было подумать о подарках. Хозяйство в этом отношении у нас обширное: в Achères мы посылали подарки Georgette с ее детьми и M-me Poli, в Ury — семейству Mazingarbe, в Chapelle-la-Reine — семейству Moulira, в Nonville — чете Chaussy, в Ételley — семейству Deffaugt и M-me Avanthey, в Samoens — чете Parchet, в Париже — Тоне и ее детям, Пренану, Пако, Bruns и т. д., и т. д.

Значительную часть этих кандидатов можно было удовлетворить книгами, и это — моя забота. Об остальных заботилась ты сама, зная вкусы каждого и умея всегда найти то, что приятно. Да, я еще забываю Ивана Ивановича с его семейством: он сам плюс Ася плюс пятеро детей. Словом, мы с тобой превращались в Père Noël, и это было довольно сложно.

Иногда случались забавные недоразумения: как-то M-me Pacaud принесла нам в подарок банку меда, и мы поблагодарили и отблагодарили ее. Она решила, что мы любим мед, а мы подумали то же о ней. К Рождеству, кажется, именно этого года я взял банку прекрасного альпийского меда, привезенного из Савойи, и отнес его с карточкой для передачи M-me Pacaud. На обратном пути я нашел у нашего gardien банку прекрасного меда из Gâtinais с карточкой от… M-me Pacaud. Когда произошла наша встреча, мы долго хохотали и затем сознались друг другу, что не имеем к меду никакого особого пристрастия.

21 декабря мы поехали навестить Нину Алексеевну Кривошеину и повезли ей кучу полезных подарков: теплые вещи для нее и Никиты. Кроме того, я привез для Никиты географический атлас СССР и прекрасную книгу Михайлова «Над картой моей родины». Подарок пришелся весьма кстати. За несколько недель, которые протекли со времени высылки Игоря, Нина Алексеевна получила от него ряд писем, и картина выяснилась.

Никакого обвинения высылаемым предъявлено не было; их усадили в автокар, повезли в Страсбург и там усадили в поезд. Конвой был чрезвычайно груб, и подпившая солдатня толковала ни больше ни меньше как о том, чтобы перестрелять высылаемых. На границе советской зоны всех передали советским военным властям и, пока центральные власти решали вопрос о дальнейшем их назначении, поселили в общежитии под Берлином. В Париже реакционные газеты и особенно гнусная «Русская мысль» со злорадством заявили, что вот и советские не знают, что делать со своими шпионами, и держат их в концентрационном лагере. Это был полнейший вздор: Игорь писал о своих поездках в Берлин, о свиданиях с живущими в Германии русскими друзьями.

Нина Алексеевна явно не понимала смысл происшедшего и продолжала хлопотать о возвращении Игоря в Париж. С этой целью она обивала пороги французских друзей Игоря, которые были с ним в Бухенвальде, а теперь оказались у власти. Это были голлисты, и они попросту повернулись к Нине Алексеевне спиной. То же произошло и с французскими масонами. Со своей стороны, патрон Игоря все еще пытался выцарапать его обратно и тоже — без успеха. Кто-то обратился к реакционному журналисту и вместе с тем сопротивленцу Rémy Roure, и тот, просмотрев дело Игоря, написал в «Monde», что в данном случае полиция переборщила. Нина Алексеевна явно не отдавала себе отчета в том, что все происшедшее является окончательным и кладет резкую границу между парижской эпохой и новой жизнью на родине. Несколько позже она поняла это[1450].