Могаевский

Фраза отца о доме и кисете возымела продолжение через двадцать пять лет, у его сошедшей с ума вдовы горсть самородочков украла одна из сиделок, все виды уголовщины так и липли к продуктам приисков, что не ново и не одно столетие людям явлено.

Увлеклись они с молодой женою прогулками по городским дворам, это скромное самодеятельное краеведческое увлечение отчасти заменило им былую страсть к туристским походам.

Особенно любимыми стали проходные дворы, из одного из них можно было попасть на три улицы (Восстания, Жуковского, Маяковского) и на один (Невский ) проспект. Во дворе стояла краснокирпичная школа, благоухала пекарня, снежной белизной дышала прачечная, исходил бензинным ореолом гараж, шумели деревья, тянулись толстые, толще слоновьих ног, трубы центрального отопления, таился мелкий невзрачный флигелек то ли котельной, то ли кочегарки, то ли уединенного домика старорежимного дворника. Эти мелкие домишки, окрашенные либо в тихий серый, либо в любимый петербуржцами и ленинградцами желтый, бедняцкий домик Петра Первого, подходящий по масштабу (как изба или чум) человеческому существу подобно петергофскому Монплезиру, — о, где вы?

Из окна на Тверской, где жил он с отцом и мамой Олей, видны ему были снег, забор, деревья, улица, ведущая к проспекту, любимый малый домишко. Он надеялся увидеть флигелек вновь, показать жене, но показывать было нечего, огромный новый дом стоял теперь на углу, занимая почетное место на двух улицах. Разочарованный, провел он ее к своей школе неподалеку от пропилей, где на первом этаже золотой антиквой на белом мраморе красовались фамилии золотых медалистов, в том числе его имя и фамилия; жена была в восторге.

Особо привлекали наших любителей пеших прогулок проходные дворы с секретом, с переходами, с двойным или тройным дном, отличительная черта нашего к в а р т и р н о г о города, проходимого, как во сне, насквозь: иногда следовало по лестнице черного хода подняться на чердак, пройти пыльные чердачные кубатуры, по другой черной лестнице (а то и парадной) соседнего дома спуститься на другую улицу.

Любимый многими, разнесенный репродукциями с открыток по всей стране «Московский дворик» Поленова напоминал макет России помещичьей; не то петербургский двор, модель секретера с тайниками.

Хорош был случайно открытый ими двор со спрятавшейся от современности усадьбой Демидова в переулке Гривцова, прежде именовавшемся Демидовым переулком. А также единственный в своем роде полый двор на Чайковского с потаенными пространствами подземного лабиринта под ногами; мало кто знал о дворовой тайне, никто не следил за потолками гулкого подполья, пока однажды в отверзшуюся в его катакомбах яму не провалилась легковая машина.

Неподалеку от вышеупомянутого подземелья на четной стороне улицы встретило их, приотворив ненадолго обычно закрытые напрочь врата арки, крылечко со скульптурами, с козырьком на колоннах, обвитых тщательно отмоделированными виноградными лозами, на которых сидели веселые южанки — обезьянки, басенные мартышки.

Волшебны были малые просторы с египетскими атлантами и непохожий на льва лев, таящиеся за фасадами неподалеку от Большого дома.

Еще одно крылечко со скульптурами животных встретилось им в одном из загадочных дворов-янусов Галерной, занимавших весь массив, выходящих одной стороною на Галерную, другой — на Английскую набережную Невы.

Видели они воочью дворик послереволюционного Дома искусств с графического листа Добужинского (вот кто, похоже, знал о здешних дворах все, об их расцвете, о страшном времени их разбитых окон, порушенных статуй поры призраков былого); по одной из городских легенд, арестованного Гумилева расстреляли прямо в этом дворе, ни до следствия, ни до тюрьмы дело не дошло.

В предзакатные часы их встречали световые колодцы, хранители петербургских тайн, и стены их, увенчанные мезонинами, башенками, оконцами чердаков, напоминали сориентированные на явления звезд и фазы Луны монолиты Стоунхенджа.

Аршин-мал-Алан,

Хожу по дворам! —

пел он новобрачной своей, она смеялась, это ведь из фильма, из музыкальной комедии, но что за фильм и видели ли они его, оба не могли вспомнить.

В нашем бессолнечном городе, где солнечные часы смешны и нелепы, — куда падает тень Александрийского столпа, помечая время суток? Дай мне руку, постоим секунду в этой тени, точно фигурки средневековых заветных часов; нет, погоди, мы никогда не ходили за руку, я не знаю, какова рука твоя на ощупь, я схвачу тебя за рукав черного осеннего пальто.