Могикане Парижа

Петрюс колебался, несмотря на то, что лакей передал ему приглашение войти, и Регина была вынуждена с улыбкой обратиться к нему:

– Войдите же, пожалуйста.

– Прошу извинения, мадемуазель, – сказал Петрюс, – но простому смертному простительно колебаться у двери рая.

Регина встала и предложила художнику пройти в зал, превращенный в мастерскую. Посередине зала на мольберте стоял подрамник с натянутым холстом, достаточно широким и длинным, чтобы портрет вышел в натуральную величину. На складном стуле помещались ящик с красками и палитра.

Все было приготовлено умелой рукой, и Петрюсу не понадобилось сделать ни малейшей перестановки.

– Потрудитесь сесть, где вам угодно, и возьмите одну из роз, которая вам более всего понравится, – обратился Петрюс к Регине.

Регина приняла самую непринужденную позу и взяла прелестный цветок.

Петрюс взял карандаш и уверенной рукой сделал общий набросок портрета. Дойдя до отделки мелких деталей, он заметил, что в лице Регины нет необходимого оживления.

– Позвольте, мадемуазель, предложить вам, – сказал он, – поболтать немножко… о чем вам угодно – о ботанике, географии, музыке. Я должен сознаться, что принадлежу к школе художников-идеалистов. Мне кажется невозможным написать хороший портрет с неподвижного лица. Масса лиц, приглашающих писать с себя портреты, благодаря неестественному молчанию, которое они хранят во время сеансов, выходят суровыми и не схожими, что вызывает улыбки их друзей: «О! Это совсем не ваше лицо – уж слишком важно» или «Слишком старо». И вина падает на бедного художника, а этот художник зачастую вовсе не знает своего оригинала, и что же удивительного, если вместо обычного выражения он придает ему выражение минуты.

– Вы совершенно правы, – ответила Регина, слушавшая внимательно эту теорию. – И если для того, чтобы сделать хороший портрет, вам достаточно видеть мое лицо с присущим оживлением, не поленитесь протянуть руку и позвонить.

Петрюс позвонил. Вошел лакей.

– Позовите Пчелку, – сказала Регина.

Через пять минут ребенок лет десяти или одиннадцати вошел или, скорее, впорхнул в дверь и опустился у ног Регины.

Петрюс, легко воспламенявшийся, как и все художники, не мог воздержаться от возгласа:

– О! Какое прелестное дитя!

Девочка, носившая характерное прозвище Пчелки, была действительно прелестным ребенком. Прозрачное матовое лицо, напоминавшее лепесток розы, чудесные блестящие белокурые волосы, локонами обрамлявшие его, и гибкая талия в самом деле придавали ей сходство с пчелкой.

– Ты звала меня, сестра? – спросила она.

– Да, но где же ты была? – отвечала Регина.

– В фехтовальном зале: мы с папой упражнялись в фехтовании. Папа уверяет меня, что если ты выросла такая большая и красивая, то только благодаря этим упражнениям; а так как я хочу быть такой же большой и хорошенькой, как ты, то я и стала надоедать ему, чтобы он научил меня фехтованию.

– Да! Но и он хорош после этого. Посмотри, ты вся в поту, задыхаешься… Я очень рассержусь, Пчелка! Как вам нравится, большая уже девочка, одиннадцать лет, а занимается фехтованием, как какой-нибудь школьник из Саламанки или гейдельбергский студент.

– Да еще, как только придет весна, я буду учиться ездить верхом.

– Это другое дело!

– Папа сказал, что в этом году он купит тебе другую лошадь, а твоего Эмира отдаст мне.

– О! Неужели? Но если только папа это сделает, я в глаза назову его безумцем. Представьте себе, г-н Петрюс, Эмир – такая лошадь, что на нее никто сесть не может.

– Да, никто, кроме тебя, Регина. Только ты заставляешь его скакать через рвы в шесть футов шириной и через барьеры в три фута.

– Потому что он меня знает и слушается.

– Я в свою очередь тоже познакомлюсь с ним, а если он не станет слушаться, я скажу ему: «Я сестра Регины и дочь маршала Ламот Гудана», и кончится тем, что он покорится…

– Эмир, – вмешался Петрюс, желая воспользоваться оживлением Регины, чтобы дописать ее голову, – это гнедая лошадь, смесь арабской с английской?

– Да, – ответила Регина, улыбаясь, – она происходит из той страны, где каждая собака, каждая лошадь имеет свою родословную.

– Это тот господин, – спросила вполголоса Пчелка, – который пишет твой портрет?

– Да, – ответила Регина так же тихо.

– А мой он не нарисует?

– Мне бы это было очень приятно, – ответил ей Петрюс, улыбаясь. – В особенности в той позе, в которой вы находитесь теперь.

Девочка полулежала, опершись локтями на колени сестры. Ее прелестная головка покоилась на руках, а Регина, шутя, проводила по ее лицу и волосам цветком резеды.

– Слышишь, сестра, – сказала Пчелка, – этот господин охотно сделает и мой портрет.

– О, он, конечно, поставит какое-нибудь условие, – сказала Регина.

– Какое же? – спросила Пчелка.

– Вы должны быть умницей и слушаться сестру.

– Вот что! Я знаю наизусть заповедь, в которой говорится: «Чти отца твоего и матерь твою», но в ней нет: «Чти сестру твою». Я очень люблю Регину, люблю всем сердцем, но слушаться ее не хочу. Я буду слушаться только отца.

– Еще бы, он делает все по-твоему.

– А без этого я и не была бы так послушна, – смеясь, перебила сестру Пчелка.