Могикане Парижа

– И да, и нет. Но, во всяком случае, я считаю себя вправе поделиться ею с тобой. Ты заметил мне перед обедом, что я был в коротких отношениях с этой ханжой, носящей имя маркизы де ла Турнелль. К несчастью, в этом есть доля правды. Мадемуазель Иоланта де Ламот Гудан в 1784 году вышла замуж за маркиза Пантальте де ла Турнелль, т. е. собственно говоря, не за него, а за восемьдесят лет и сто пятьдесят тысяч годового дохода этого маркиза. Таким образом, не прошло еще и шести месяцев со дня ее бракосочетания, как она осталась вдовой, маркизой и миллионершей. Ей было семнадцать лет, она была очаровательна… Ты, конечно, готов поклясться, что ей всегда было шестьдесят лет и она никогда не была красива! Клянись, мой милый, но на пари не иди: проиграешь! Ты должен понять, что вся блестящая молодежь двора Людовика XVI очутилась у ее ног. Но, благодаря серьезности натуры, которой она обладала, говорят, она устояла против всех искушений дьявола. Не зная, чему приписать эту добродетель, ее объясняли слабым здоровьем маркизы. Действительно, в конце 1785 года она стала бледнеть, худеть – это не могло не отозваться на красоте, ее послали на воды в Фош, пользовавшийся большой популярностью в то время. Эти воды пользы никакой не принесли, и доктор посоветовал ехать в какую-то деревушку в Венгрии, известную под названием Рапп…

– Но ведь это имя полковника, дядя? – прервал его Петрюс.

– Я не буду противоречить. Но почему же, если есть на земле деревушка, названная Рапп, не существовать в мире человеку, носящему одинаковое имя с деревней?..

– Вы правы, дядя.

– Этот доктор, о котором я говорю, был очень смышленый; прелестная, скучающая вдова уехала в Венгрию в начале 1786 года, бледная, худая, изможденная, пробыла на водах месяцев шесть и возвратилась в июле того же года свежею, полною, совершенно здоровою и еще более прекрасной, чем прежде. Возвращение маркизы повергло ее поклонников в такое же смятение, в какое были повергнуты поклонники Пенелопы при возвращении Улисса. Я один не отчаивался ни до ее отъезда, ни при возвращении. Причина этому была следующая: как раз в это время я был послан с поручением к Иосифу II, и, так как на посланную мною депешу ответа можно было ждать не ранее, как через две недели, то, чтобы убить время, я предпринял маленькое путешествие по Венгрии и, кстати, заехал в деревню Рапп. Не стану передавать тебе, чему я был свидетелем, оставаясь сам незамеченным, но все виденное мною убедило меня, что строгая вдова вовсе не такая неприступная, какой ее считали, и что с помощью настойчивости и терпения я достигну того, что сумел достигнуть другой.

– Она была беременна? – спросил Петрюс.

– Я ни слова не сказал тебе об этом.

– Мне кажется, дядя, что, хотя вы и не сказали, но у вас это вертелось на языке.

– Милый Петрюс, извлекай из моих слов какой хочешь смысл, но не настаивай на объяснении. Я, как Тацит, говорю для того, чтобы сказать, а не доказать. «Narro ad narrandum, non ad probandum».

– Я вас слушаю, дядя.

– Год спустя я имел очевидное и неоспоримое доказательство, что Лафонтен был большой моралист, создав эту аксиому: «Терпение и время сделают больше, чем сила и крайности».

– То есть, говоря другими словами, дядя, вы стали любовником маркизы де ла Турнелль?

– Какая у тебя скверная привычка, Петрюс, заставлять людей ставить точки над «i». Ничего нет ужаснее в разговоре, как это требование.

– Я вовсе не настаиваю на этом, дядя, но эти букеты, которые вы так аккуратно посылаете…

– В продолжение сорока лет, мой милый… Желаю, чтобы прекрасная Регина де Ламот Гудан получала сорок лет букеты с тем значением, какое имеют мои, посылаемые маркизе де ла Турнелль.

– А, дядя, вы сами проговорились, что посылаете их маркизе де ла Турнелль как дань воспоминания.