Могила Густава Эрикссона

Заграницей у меня тоже всё было не как у нормальных людей. Море я люблю, но без фанатизма, поэтому целыми днями жариться на пляже не готов. Надираться до животного состояния на халяву и пугать представителей народов, которым это не вполне свойственно, – это точно не моё. Халяву не люблю от слова «совсем», а надираться ненавижу. Вы спросите, а как же коньяк? А коньяк – это лекарство от аллергии на работу. Набирать на шведских столах по семь тарелок и потом с трудом, давясь, запихивать всё это в себя, утверждая в сердобольных немцах стойкое убеждение, что в России до сих пор голод? Как-то я равнодушен к еде. Моя замечательная служба приучила меня к тому, что есть надо только тогда, когда очень хочется, а когда я работал на земле это «очень хочется» наступало на вторые-третьи сутки. И с языками у меня всё не так, как у моих нормальных соотечественников, которые очень гордятся, выучив выражение «уан бир». Немецкий у меня второй родной, английский знаю, хорошую спецшколу заканчивал. Вот турецкий знаю плохо, но тоже вполне достаточно, чтобы разговаривать с местными жителями в Турции или на Северном Кипре. Лучше всего я, конечно, ботаю по фене, но заграницей это мне не пригождается.

В общем весь наш отдых заграницей с Лануськой сводился к тому, что мы смотрели всякие древние города, замки, крепости, соборы, храмы и монастыри. Причём делали это, в основном, своим ходом, параллельно общаясь с местными жителями, и я всегда был счастлив, что ей это тоже нравилось.

А вот о России я понятия не имел. То есть, конечно, знал, что здесь история великая, древностей столько, как ни в одной другой стране, красоты неописуемые, но ничего этого не видел. Поэтому не всё ли равно, почему я решил поехать в Смоленск. Вот захотелось. А может быть это была судьба.

Была вторая половина октября и ещё довольно тепло. Постоянно накрапывал мелкий дождичек. Косой осенний дождь мне смоет боль сердечную… Ну, эка меня понесло! В общем, поздно вечером на площади Белорусского вокзала я сел на автобус в Смоленск, я почему-то очень люблю междугородние автобусы. Всю ночь я то дремал, то смотрел первый сезон «Улиц разбитых фонарей», который крутили по автобусному телевизору. «Во попал, опять менты!» – думал я, глядя на Ларина, с которым мы даже внешне похожи. Ладно, и на том спасибо, Кивинов – единственный писатель, сумевший описать нашу работу почти правдиво.

В Смоленске я был в половине седьмого утра. На Привокзальной площади было совсем темно. Только-только начинались предрассветные сумерки, погода была пасмурная. Я стал переходить железнодорожный мост через пригородные пути. Народа не было совсем, и я, будучи по натуре человеком суеверным и трусливым, опасался встречи с вампирами средней полосы. Но вампиров я не встретил, а попался мне на глаза местный синюшный упырь бомжового вида, который справлял под мостом нужду. «Жесть, – подумал я. – Стоило ехать семь часов, чтобы тебя так приветствовали».

И тут я забыл обо всём. С высоты моста я увидел церковь Петра и Павла на Городянке, которую выстроил в своей охотничьей резиденции «Тетеревиные садки» внук Мономаха Ростислав Мстиславович Смоленский почти девять веков назад. Крестово-купольный храм строгих пропорций был подсвечен со всех сторон. Я представил его посреди дремучего леса, росшего здесь в XII веке на противоположной древнему Смоленску стороне Днепра. А в первой половине XVII века, когда Смоленск был литвинским, храм стал главным собором католического монастыря и в нём висели подлинники Рубенса, Тинторетто и Гвидо Рени. Потом я представил, как в начале 60-х уже совсем старенький Барановский возвращает этот храм к жизни. Дух у меня перехватило, и я подумал, что этот храм и всякие там синюшные упыри находятся в разных реальностях.

Я не спеша перешёл мост через Днепр и первый раз увидел стены и башни Смоленской крепости. Светало. Я пошёл по набережной к руинам моста, по которому русская армия в 1812 году переправлялась за Днепр и оставляла Смоленск. Что же это за человек такой был, Фёдор Конь, который мог построить крепость больше и красивей, чем фряжский Московский Кремль. И какая же жалость, что не сохранился ни его Белый город в Москве, ни Борисов городок под Можайском.

Дойдя до руин старого моста, я представил себе Дмитрия Дохтурова, смотрящего, как поредевшие батальоны дивизии Коновницына последними оставляют Смоленск в ночь на 18-е августа. А на противоположной стороне Днепра, озарённая чудовищным пожаром большого города, светилась своей барочной красотой Нижне-Никольская церковь.

Я словно провалился в прошлое. Вынырнуть из него мне помогло рассветное солнце, с трудом пробившееся из-за туч и вырвавшее из мрака золотые маковки кафедрального собора, словно парящего над городом. И я полез на Соборную гору. А чего? Врач мне сказал ходить, я и ходю.