Могрость

Аня сцепила руки, вспоминая собственные рыдания в палате, когда пол дрожал от боли, а эхо стенало по коридорам. О смерти тети ей сообщила Таня. Ее бабушка приходилась крестной дяде Толе. Кумовья, дальнее родство. Сейчас Таня лежала в пятнадцати метрах, рядом с бабушкой и дедушкой. «Старики забрали», – так причитали местные.

– Ее родители приезжали? – обернулась Аня.

Витя отрицательно мотнул головой:

– Нет. Я даже не знаю живы ли они.

– И кто они? Она так и не рассказала?

– Ты ведь знаешь. Мама всегда шутила, что цыгане. – Он сдвинул брови, развел руками. – Кочевали с места на место, в таком духе.

– Она устала от переездов, – поддерживала Аня рассказ, который слышала раз сто.

– Влюбилась в отца и осталась в Сажном. «Оседлая жизнь» ей нравилась. Она никуда не выезжала. Вспомни, папа возил нас на море один.

– И ты веришь?

– Что она осталась, потому что влюбилась?

– Нет. Что ее родители – цыгане?

Витя вздохнул растерянно:

– На цыганку она не похожа.

Аня грустно улыбнулась, глядя на остроскулый овал лица, лисьи глаза, тонкий нос. Волнистые волосы – каре до плеч, Аня ясно помнила их жгучий блеск. На этом портрете Дине было лет тридцать. Его сделали на работе, для информационного стенда.

– Да, мало похожа.

И ей вдруг захотелось вернутся на три года назад, обнять Дину крепко-крепко. Раскаяться, что уезжает не от ее пошаговой опеки, что не считает ее злюкой, педанткой, что ценит ее беспокойство, ценит как никого. Потому что друзья – иногда и впрямь мнимые. Болтливые, эгоистичные подруги. Она права. Свет клином не сошелся на тех, кто смотрит на жизнь иначе. И в будущем действительно все измениться тысячи, тысячи раз. Земля под ногами плыла. «Время… неси меня обратно. Всего на минуточку. На одну минуточку ради прощения – вон от мертвого взгляда, неподвижной улыбки».

– Народу было много, – продолжал Витя. – Всем хотелось поглазеть на нее, – буркнул он с омерзением. – Думали ведь убийство. Очередное убийство в Сажном! Как в начале нулевых. А всему виной давление. Инфаркт. Она ведь и не жаловалась никогда на здоровье. Потом уже папа признался об инсульте в начале весны, слабнущем зрении.

– А при чем здесь убийство?

– Ее видели бегущей из леса. Я… Не хочу вспоминать. Спроси у мамы. Не могу, прости. Я не видел, мне отец рассказывал. Он тогда гостил дома. – Витя вдавил носок сапога в снег. – Гостил дома. Да, дома уже тогда он держался посторонним. Только деньги давал исправно, и бабушка молчала. Мы привыкли. Мы способны привыкнуть ко всему?

– Не знаю.

– К боли привыкают. Мне на боксе тренер повторял после спарринга. Сейчас все привыкли к похоронам. Каждый прячет жизнь от чужих. Может, и правильно? Я тогда хотел спрятаться, хоронить ее только семьей.

Аня положила на вазу ватрушку в салфетках, конфеты. И мармеладных монстров. Усмехнулась, утерла слезы. Витя словно впал в ступор, смотря взглядом покинутого ребенка.

– Жаль, еще зима. Она бы обрадовалась тюльпанам, только не розовым. Ей светлые нравились. Думаешь, кто-то пройдет здесь? Возьмет поминать сладости?

Взгляд обнаруживал только гранит и хвою. После краткой оттепели мороз возвращался туманом.

– Я видела собаку. Недавно. Овчарку. Она в ошейнике – получается, кто-то прогуливается тропами. – На последней фразе ей сделалось неспокойно.

«Кто в здравом уме полюбит гулять по кладбищу?»

– Сторож, наверное. Байчурин, – вспомнил Витя. – У него есть овчарка. Местные Цербером зовут.

– Здесь есть сторож? Разве так необходимо?

Витя мотнул головой:

– Нет. Он в лесничестве работает.

– А-а, на уазике?

– Да, УАЗ «Барс». У Глотова купил. Точнее, у Сыча после смерти Глотова. Он тут присматривает, потому что живет за оградой, в доме Кашапова.

Аня вспомнила землянку в зарослях близ могил:

– Дом отшельников, – припомнила. Вокруг лес. Вдоль ограды – лужайки для пастбищ. – Тихо как-то.

– Угу, Байчурин коз не держит, и здесь теперь тишина. – Взгляд его устремился в небо. – Знаешь, козы жутковато среди могил выглядели. Наглые такие. И что они тут щипали? – Витя копнул носком снег.

– А Кашапов?..

– Уехал. Заколотил окна, двери. Ему кто-то все хозяйство потравил. Говорят, он теперь с дочкой живет в Ростове.

– Отравили коз?

– Я точно не знаю, мутная история. Его ведь за местного чудака держали. А тогда он вообще о пожарах твердил. – Витя округлил глаза. – Доказывал, что его сжечь намерены, зарыть живьем. Ну представь? Вызвали дочку, и она его увезла. А спустя полгода приехал Байчурин.

– И выбрал этот дом? – Аню передернуло от перспективы спать у кладбища, видеть из окна могилы.

Витя нервно мял носком снег.

– Здесь жили его сестра и племянница. Их могила там, среди карликовых березок, – указал он пальцем вперед, на белесые деревца. – Живая изгородь. За братской могилой. Там и отец его похоронен.

– Ужас.

Аня прикрыла глаза замерзшей ладонью. С тех пор как она вернулась в Сажной, только и слышала: смерть, похороны, могилы.