Могу!

Юлия Сергеевна похолодела. Это слово прозвучало чудовищно. Было ли оно неожиданно? Чувство своей вины охватило ее чуть ли не в ту же минуту, когда она узнала об убийстве, и угнетало ее весь этот месяц. «Во всем виновата я!» Но вина ощущалась только внутренне, только как нравственное преступление, как ее большой грех перед Георгием Васильевичем и перед собою. Но ни разу во все эти дни не возникало в ней и тени опасения: является ли она участницей убийства? Нравственная ответственность мучила ее своей строгостью и справедливостью, но даже в минуты отчаянья, даже в минуты слабости, когда она была готова поверить в виновность Виктора, она не думала, будто она хоть чем-нибудь причастна к делу убийства. Виновна во многом, виновна во всем, но не в убийстве.

Слово Ива ударило страшным ударом. Но — странное дело! — она не удивилась, не возмутилась и даже не испугалась, а только похолодела. Неясным чувством она услышала в этом обвинении что-то законное, чуть ли не справедливое, такое, какое имеет право быть. И она, не подумав еще ничего, ничего не проверив в себе, приняла это обвинение, подчинившись ему. Ей даже казалось потом, что пока Ив еще не сказал — «Вас!» — она уже знала, что именно это слово он скажет. Не что иное, а именно это слово.

— Но… Но… Как же? — с расширившимися глазами инстинктивно попробовала она возражать и сопротивляться.

Ив встал с кресла и подошел ближе.

— Я знаю, — сказал он, стараясь говорить душевно и сердечно, — что вам не под силу слышать это. Я был бы рад пощадить вас и молчать. Но я ваш искренний друг, и молчать я не имею права. Надо говорить, надо думать и надо действовать. Верите вы мне?

— Да, да… Говорите! Да!

— Я уже многое передумал. Кажется, я передумал все, что можно и нужно. Видите ли, об этом подозрении следователя я узнал четыре дня назад, и все эти четыре дня я думал. Подозрение, конечно, нелепое, но будем смотреть правде в глаза. Я не хочу называть вещи своими именами, но вы умны и, конечно, понимаете, что если Виктор, по мнению следователя и прокурора, мог быть заинтересован в смерти Георгия Васильевича, то… то не он один мог быть заинтересован в этом. Нет, не я это говорю, — спохватился и заверил он. — Но это могут говорить и уже говорят другие люди. Ведь факты убедительны даже тогда, когда они лгут. А факты в этом деле есть. Не заставляйте меня перечислять их, но согласитесь, что факты в этом деле есть. И те, которые касаются Виктора, и те, которые могут касаться вас. Подозревать вас — несправедливо, нелепо и оскорбительно, но надо признать, что основания для подозрения есть. Основания, конечно, ошибочные, — торопливо перебил он себя, — в них нет ни капли правды, но они правдоподобны. А правдоподобие часто бывает убедительнее правды. Вы понимаете, что я говорю? Вы все понимаете?

— Говорите… Да, говорите!

— Виноват Виктор или не виноват, я не знаю и знать не хочу. А вот то, что вы ни в чем не виноваты, для меня несомненно, этому вы верьте. Но я разумный человек, а поэтому для меня несомненно и другое: ваша виновность в глазах других людей может показаться правдоподобной. Конечно, у вас есть неопровержимое алиби, ведь вы в ту ночь были в Канзас-Сити. Но речь идет не о вашем участии в убийстве, а о вашем соучастии. Предполагают, что вы о нем знали заранее, сами даже подстрекали на него и, может быть, выработали план. Глупо? — выкрикнул он. — Да, глупо и подло, но… правдоподобно! И этого достаточно. Впереди — арест, следствие, суд… На суде вас могут оправдать, но могут и обвинить. Пусть вас даже оправдают, все равно вам придется пройти через такое тяжелое, что… А если не оправдают? Что тогда? Тюрьма на многие годы и клеймо на всю жизнь. Это — правда, и нечего от нее прятаться.

Он стоял перед Юлией Сергеевной, говорил в упор, смотрел в упор и как будто хотел убедить ее не только словами, но и всем своим видом. И, вероятно, он забыл, что ему надо говорить сердечно и дружественно, а поэтому начал говорить жестко, и в голосе все время звучала угроза. Он старался пугать и пугал: словами, голосом и взглядом.

И Юлии Сергеевне стало страшно. Ни о чем еще не подумав, ни во что еще не вникнув, она вся наполнилась страхом. Даже не пыталась что-нибудь сообразить, а видела перед собой ужас и мрак.

Но вдруг Ив опомнился и спохватился. Сделал усилие и переменил тон: стал опять говорить мягко и тепло, как близкий, как друг.

— Не сердитесь на меня за то, что я говорю вам все это! — даже прижал он руку к груди. — Но я хочу показать вам все таким, каково оно есть на деле. Без иллюзий! Вы должны видеть правду: перед вами стоит большая опасность. Она даже больше, чем можно предполагать. Ведь это даже не трагедия, это катастрофа!

Он говорил и все время всматривался в Юлию Сергеевну. Вероятно, ему надо было что-то увидеть в ее глазах и в лице. Но увидеть то, что ему нужно, он не мог: Юлия Сергеевна сидела с опущенными глазами, а лицо ее застыло в неподвижной маске, на которой было только одно: напряжение и боль.