Могучая крепость

Ему была ненавистна — именно ненавистна — мысль признаваться себе этом, но было бессмысленно притворяться, что это не так. О, у него и у Дойла были свои собственные агенты, и, как правило, на удивление много людей были готовы откликнуться и спокойно поговорить со своими приходскими священниками о том, что они видели или слышали. С помощью их подсказок, агенты Дойла проникли по меньшей мере в дюжину отдельных групп — «ячеек», как назвал их Дойл, сравнив их с отдельными ячейками в пчелиных сотах — но все они до сих пор были относительно низкого уровня. На самом деле, большинство из них были не более чем группами собутыльников с бандитским складом ума. И всё же даже некоторые из них действовали с большей… изощрённостью, чем они должны были быть способны. Для Дойла — и Гарвея — было очевидно, что за кулисами действовала гораздо более жёстко организованная и централизованно управляемая сила, которая руководила и использовала эти группы низкого уровня, никогда не идентифицируя себя перед ними, и Дойл пришёл к выводу, что она действительно была организована и создана, как минимум частично, задолго до черисийского вторжения. Что, учитывая принадлежность к предыдущей церковной иерархии здесь, в Корисанде, наводило на мысль, что это, вероятно, была работа отца Эйдрина Веймина, интенданта епископа-исполнителя Томиса.

Учитывая определённые подозрения, которые возникли у Гарвея и Дойла относительно того, кто на самом деле нёс ответственность за убийство князя Гектора, генерал жаждал возможности… обсудить несколько вопросов лицом к лицу с отцом Эйдрином.

«Но этого не произойдёт. Для этого он слишком глубоко зарылся в землю, — с горечью подумал Гарвёй. — Я знаю, что этот ублюдок где-то в городе. Я знаю это! Но я понятия не имею, где именно, а без этого…»

Хряяяяяяяяясь!

Внезапный звук бьющегося стекла вырвал Гарвея из его мыслей. Он вскочил на ноги, а правая рука инстинктивно потянулась к рукояти кинжала, который он снял, когда вошёл в кабинет. Полуприсев, он повернулся к окнам кабинета, которые выходили на ландшафтный сад на центральной площади особняка, а его сердце бешено заколотилось.

Он ждал, напрягая мышцы, гадая, как кому-то удалось пройти мимо его часовых. Но больше ничего не произошло. Было так тихо, что он мог слышать тиканье часов в одном углу, на самом деле расслышать тихий «тик-так» равномерно, монотонно качающегося маятника. Через несколько мгновений он почувствовал, что расслабляется — по крайней мере, немного — и выпрямился из своего полуприседа.

За окнами было темно, и он осторожно обошёл стол, оглядываясь по сторонам, затем снова остановился.

На его ковре лежал камень, окружённый брызгами стеклянных осколков. Это был небольшой камень, но его глаза сузились, когда он понял, что кто-то что-то обернул вокруг него, прежде чем запустить в окно его кабинета.

Он подошёл к нему, слыша, как хрустит битое стекло под его ботинками, и немного осторожно поднял его. Он был завернут в бумагу, перевязан бечёвкой, и он, держа его в левой руке, пальцами правой смахнул прилипшие к нему осколки стекла.

Нахмурив брови, он прошёл остаток пути к разбитому окну, и выглянул наружу сквозь разбитые стёкла. Лунный свет лился на сад. Серебристых и чернильно-чёрных луж было достаточно, чтобы сбить с толку глаз, но не настолько сильно, чтобы он не мог сказать, что сад пуст. Никто крупнее карлика не смог бы спрятаться за садовым кустарником или цветочными клумбами. Так что те, кто бросил это в окно, очевидно, не задержались поблизости, чтобы посмотреть, как отреагирует Гарвей. Но как они вообще попали в сад? И забравшись сюда, как они смогли выбраться незамеченными? Гарвей знал о выучке солдат, назначенных охранять его резиденцию. Если бы кто-нибудь из них что-нибудь видел или слышал — в том числе звук бьющегося стекла — его кабинет в этот самый момент был бы полон вооружённых, злых, насторожённых людей.

Чего, со всей очевидностью, не происходило.

Он вернулся по хрустящему стеклом ковру и снова уселся за свой стол, положив завёрнутый в бумагу камень на бювар перед собой. Несколько секунд он смотрел на него сверху вниз, затем перочинным ножом перерезал бечёвку и развернул бумагу.

Как он сразу понял, бумага оказалась конвертом, и на нём было написано его собственное имя. Он не был особенно удивлён тем фактом, что, насколько ему было известно, он никогда раньше не видел этого почерка, но почувствовал покалывание странного волнения, когда взвесил конверт в пальцах и понял, что в нём должно быть как минимум несколько листов бумаги. Он понятия не имел, почему его неизвестный корреспондент решил доставить ему почту таким нетрадиционным способом, но сомневался, что потребовалось бы больше одного листа, чтобы выразить даже самые страстные угрозы убийством, что наводило на мысль, что это должно быть нечто совершенно отличное от того, что он изначально предполагал.