Могуто-камень

— Причинение оскорбления… при исполнении… — заикаясь, вспоминал он инструкции, — обязанностей… наказывается, видите ли, штрафом в размере…

— Голубчик! Голубчик! — поспешила вмешаться Клара, наскоро творя успокаивающее заклинание, — всё в порядке! Эта фрау со мной! Со мной! Я просто немного задержалась!

Нижняя губа «голубчика» уже тряслась от обиды. Он не собирался оставлять глумление над собой просто так.

— Оскорбление, сударыня — это знаете ли…

— Ах, право! — хихикнула Клара, очаровательно улыбнувшись. — Это вовсе не о вас! — она многозначительно стрельнула глазами на изображение радушного Исайи Майера, хозяина кофейни, который брился налысо, скрывая солидные проплешины. — Не вы же, в самом деле, придумали эти дурацкие правила!

Майера не любили, особенно те, кто на него работал. И швейцар, смягчившись, потребовал предъявить билеты. Гоша, с трудом сдерживаясь, выдвинула нижнюю челюсть вперёд и молча их протянула. Львица сверкала глазами и готова была атаковать.

— Всё в порядке, фрау! — швейцар дал дорогу и слегка поклонился. — Приятного вечера.

Он щёлкнул пальцами, открывая проход в куполе.

«Жар-птица» располагалась на территории какой-то бывшей давно разворованной фабрики, недалеко от Площади Изобилия прямо под открытым небом. Поглотив пустыри и свалки, кофейня распустилась геометрией пышных кустарников, стрелами дорожек, пронзающими правильный круг территории кафе от центра к окраинам, разблагоухалась кучерявыми шапками цветов. В сердце этого круга, так что видно было с любого уголка, возносился в небо постамент, диаметром всего пару метров, а издалека и вовсе казавшимся миниатюрным. На его вершине Леонид Евсеевич Мяконький, или попросту Лёнечка, творил волшебство. Все это великолепие накрывал купол — совершенно незаметный днем, и потрясающе звездный ночью. И эту ночь Исайа Майер мог устраивать по своему желанию в любое время.

Вот и сейчас, как только Клара с Гошей вошли под купол, резко спустились сумерки. Это означало одно — концерт начинается. Клара, забыв об истинной причине своего нахождения здесь, вступила на территорию искусства и вдохнула атмосферу, пропитанную Лёнечкиным талантом. Одной из её немногочисленных фантазий была хоть раз оказаться рядом с ним, или вовсе на его месте.

Они пробирались между столиков уже в темноте, под звёздами, по подсвеченным лёгким неоном дорожкам, всматриваясь в лица, озарённые пульсирующим светом ламп-сердец на столиках и предвкушением очередного чуда.

Как только Клара плюхнулась на ажурный металлический стульчик, зазвучала первая мелодия. И сердце сразу захолонуло от восторга — как?! Ну как он всегда угадывал её, личные Клариссы Райхенбах, музыкальные слабости? Это была горячо любимая ария Калафа, опера «Турандот».

На освещённом прожекторами пятачке возникла фигура Лёнечки в строгом смокинге, и под сводами магического ночного неба разнесся призыв Калафа к любимой, пробирающий до дрожи нежностью и любовью.

За ним взорвалась жизнеутверждающая ария дерзкого Фигаро. Облик Лёнечки неуловимо растворился и возник образ молодого кудрявого блондина. Захотелось пуститься в пляс. И только сидящие за столиками посетители сдерживали этот порыв. Клара даже не заметила, когда Гоша растворилась в окружающей полутьме.

Арии сменялись. Лёнечка перевоплощался из одного обличия в другое, менял голоса, щедро изливал страсть и печаль на зрителей. Кларисса погрузилась в эти чувства полностью, без остатка: дрожала от ревности и душевной боли обманутого Канио, вместе с Лючией сходила с ума, грезя счастьем с Эдгардо, воплощалась в Кармен и с прищуром на прекраснейшею оперную диву, в которую перевоплотился Лёнечка, подпевала: «Ламу-у-ур!.. Ламу-у-ур!». Только здесь, с ним, она по-настоящему жила! И, когда, наконец, бас Дона Базилио вкрадчиво проник в сокровенные глубины души: «Клевета вначале сладко, вечерочком чуть-чуть порхает…» — она вознеслась и запарила, как и многие другие ахногены, не помня себя, не видя ни Гоши, ни Лёнечки, ни кого вокруг, к рампе, где по широкому кругу плечом к плечу стояли терминалы для «благотворительных пожертвований».

Клара протянула могуто-камень к терминалу, и в этот момент её развернуло на сто восемьдесят градусов. Крепкие руки Гоши держали ее за плечи. Под сдвинутыми на переносице бровями ее глаза извергали молнии, ноздри раздувались как у мустанга на полсотом километре, а нижняя челюсть выпятилась вперёд. Будь это обычный день, Клара бы струхнула — такой свою подругу она видела всего пару раз, и в обоих случаях ничем для Клары хорошим это не закончилось. Но сейчас она, пискнув, попыталась высвободиться из Гошиных рук.

— Как ты смеешь?! — выдохнула она. — И не думай вставать на пути к Лёнечке!

— Кларисса фон Райхенбах! Как же ты позоришься сейчас! Гретхен умерла бы от стыда, увидев тебя! — прорычала Гоша и потянула ее к выходу.