Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

Анна нашла это письмо, вернувшись с прогулки по парку, где она долго бродила по аллеям под руку с Полин, в полном молчании, вдыхая прохладный дух осени. Лето сдало свои позиции этой золотой красавице, отступило, унося с собой тепло солнца и зелень травы и листвы деревьев, уступая место ярким краскам самых разнообразных оттенков осени. Анна любила бы эту пору за эту россыпь золота и багрянца, если б от листвы под ногами, что ныне не успевал сметать с дорожек единственный дворник в усадьбе, не промокали туфельки и подол платья, если б дни не были такими дождливыми, а небо таким мрачным и тяжелым над головой. Даже Полин, казалось, заразилась осенней мрачностью — не было привычного румянца на щеках, не стало заразительной улыбки, что делала из нее премиленькую особу, тягостное молчание сковало ее уста. Только морщинки на лбу от тревоги да странный блеск глаз. Облик сомнений и страхов, что мучили Анну последние несколько дней. Ведь о Петре не было вестей с тех самых пор, как попали эти земли под власть французов.

Оттого и была рада Анна, когда заморосивший дождь прервал их прогулку, полную угрюмого молчания и тоски, ушла к себе тут же, не желая идти в малахитовую гостиную, одну из тех комнат, что только и решили топить в эту холодную пору и где собирались домашние. Не пошла к остальным, потому что хотела остаться одна, чтобы упасть в постель и долго смотреть на гранаты в кольце на своем пальце, снова и снова возвращаясь в те короткие мгновения счастья, что были отведены ей судьбой. И встала, как вкопанная, едва ступила на порог своих покоев.

В будуаре на столе стояла ваза с пышным букетом из желтых осенних цветов. Циннии. «Я вспоминаю о тебе каждый день», говорил он этими круглыми цветочными головками. И белый прямоугольник письма, прислоненный к тонкому фарфору вазы.

Анна развернула его с легким раздражением, готовая порвать письмо тут же. А потом заметила это слово в ровных строчках, и ноги стали такими слабыми вмиг, что пришлось сесть на стул, иначе бы упала. Она не стала заострять внимание на обращении, быстро пробежалась глазами по первым строкам, которые просили о прощении за дерзость писать к ней о чувствах. Ее интересовали только эти фразы, такие знакомые и в то же время совсем незнакомые.

«… Я вижу вас во сне. Каждую ночь. Еще с той самой первой встречи, когда вы взглянули на меня так насмешливо, а после с холодным презрением в ваших дивных глазах, прекраснее которых я не встречал доселе. Не ваша насмешка ранила меня, не это презрение, а ваша красота, о, божественный ангел, которому Господь позволил ступить на грешную землю для того, чтобы одним взглядом дарить мне неописуемое счастье и благодать. Ранила в самое сердце…»

И Анна вспоминала при этих строках, как впервые увидела Андрея в церкви — строгий отстраненный взгляд, красный виц-мундир кавалергарда, светлая короткая челка над голубыми глазами. И то неприятия, едва не дошедшее до вражды, что установилось тогда между ними.

«… как бы я хотел быть ближе к вам, чем позволяет то судьба ныне! Коснуться губами нежных ваших рук, припасть к вашим ногам, обнять колени! Я благодарен Господу за тот дар, что мне был послан свыше, за счастие узнать вас…». Читала строки и едва дышала от радости, вспыхнувшей в душе, от теплоты, разливающейся по телу до самых кончиков пальцев, при воспоминании о взгляде Андрея. Словно он сам посмотрел на нее, будто в одеяло, укутывая в нежность. И тут же стало так спокойно в душе, так благостно.

Разум приказал сжечь письмо при прочтении, а сердце тихо шепнуло: «Вот видишь? Все они ошибались, а я было право — он жив. Он просто был ранен в тот день. Оттого и почерк иной, чужой, такой кривой и неровный. Он просто ранен…». Разве осмелился бы писать к ней такое кто-то иной? Разве пристало писать эти интимности кому-то, кроме жениха? Даже подпись не поставил, зная, что она тут же разгадает его слова и его чувства между строк.

В тот вечер Анна впервые за несколько дней, что прошли с того раута, устроенного в Милорадово, спустилась к ужину, чем несказанно обрадовала отца. Он был встревожен не на шутку ее поведением с тех пор: она не выходила из своей комнаты первые два дня вообще и отказывалась впускать к себе даже Глашу. Только плакала горько в голос, что-то приговаривая, как говорили ему люди, посланные послушать под дверьми покоев барышни.

На третий день она впустила горничную и даже немного поела, но Глаша не замедлила рассказать после, что барышня снова всю ночь не спала и беззвучно роняла слезы над журналом одним. Когда Анна все же вышла в сопровождении Полин на прогулку, Михаил Львович приказал принести ему этот выпуск, и тут же сжег его в камине, поразившись тому, что прочитал.

— Видит труп оцепенелый. Прям, недвижим, посинелый, длинным саваном обвит, — произнес он вслух первые попавшиеся на глаза строки из поэмы, что была напечатана на шершавой от когда-то пролитых и уже высохших слез странице, и вздрогнул, представив эту картину. Судорожно стала креститься Пантелеевна, стоявшая возле его кресла.