Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

— Что это, батюшка? — спросила она побледневшими губами.

— Сущий страх! — теперь Михаил Львович понимал, отчего Анна так дурно спит ночами. Заснешь тут, читая подобные мерзости и ужасы! В огонь! Только в огонь!

И вот результат перед ним его поступка! Не стало этого журнала, так будоражащего нервы Анне, и вернулась та к жизни, словно расцвела, как цветочек по весне. Румянец легкий на щеках, блеск вернулся в глаза, улыбка на губы. И ей так было к лицу это платье светло-канареечного цвета с длинными рукавами из газа! Даже желтую циннию приколола к корсажу, душенька его, модница его! И Михаил Львович улыбался, глядя на мечтательный взгляд Анны, устремленный поверх свечей в канделябре через стол в темноту осеннего вечера, радуясь ее приподнятому настроению, мечтательному выражению ее глаз, снова наполненных тем самым светом.

Марья Афанасьевна же кривила губы, глядя на лицо Анны и ее легкую улыбку, на циннию, приколотую к корсажу платья. Уж ей-то уже сказали, кто просил сорвать в цветнике парка букет. И пальцы Анны, перепачканные чернилами. Писать ныне было не к кому, значит… И она косилась на капитана, который уж чересчур долго задерживал взгляд на Анне, пряча под полуопущеными веками некое лукавство. Он был притягателен, этот поляк, нельзя было не признать. Его мужская красота так и манила к себе. Но эта красота была холодной, опасной… несмотря на обманчивую мягкость улыбки. Такой пойдет через все, не пожалеет, переступит без раздумий, если нужда придет.

Она наблюдала за ними несколько последующих дней, твердо уверенная узнать достоверно о том, что же все-таки связывает этих двоих. Поляк с каждым днем становился все улыбчивее и улыбчивее, и эта улыбка кота, слизавшего сливок с крынки у зазевавшейся холопки, нервировала Марью Афанасьевну донельзя. А еще то, что она никак не могла взять в толк, что же происходит. Анна была предельно вежлива с Лозинским, но было заметно, что она уже не сторонится его, не отталкивает, не вычеркивает из общения. Охотнее подает руку, когда идут в столовую, порой переговаривается с ним, идущим чуть позади, на прогулках по парку. Но того блеска в глазах, что отличает влюбленную девицу, Марья Афанасьевна так и не замечала во взорах, обращенных к Лозинскому. Как не могла взять в толк, отчего так доволен улан. Не только же от того, что принимает цветы от него!

Ночных свиданий более не было — Настасья ручалась в том головой. И днем Анна не позволяла себе оставаться с Лозинским наедине. Только раз Марья Афанасьевна заметила их в библиотеке одних, но Анна тут же вышла спешно, не замечая, что за ней наблюдает графиня из соседней комнаты.

— Пишут друг к другу! — отметила графиня после нескольких дней наблюдения, в который раз заметив чуть перепачканные чернилами пальцы Анны и перевязь улана. Решила перехватить хотя бы одно из писем той переписки, но так и не смогла понять, как же те совершают этот обмен.

Цветы же носили служанки в покои, божившиеся, что это распоряжение Ивана Фомича. Да и Настасья видела, как дворецкий передавал вазу с цветами девкам. Знать, и тот под дудку барышни тайком от Шепелева прыгает! Но тот отдавал только вазы с цветами, никакого письма, Настасья зорко следила за тем. А нет письма, знать, и нет повода обвинять — мало ли отчего цветами комнаты барышни решили украсить. Спросить напрямую Ивана Фомича? Не графини-то дело, а ее холопов он предпочитал игнорировать, питая какую-то странную ревность к их присутствию в доме Шепелевых, особенно к графскому дворецкому, уже вставшему на ноги после ранения и наблюдающего за работами в усадьбе со стороны.

Обвинять же огульно графиня не стала — дело тонкое, не имея доказательств явных можно было только вреда нанести. Да и Анну ей было отчего-то жаль. Не понимает еще, в какие игры стала играть, не понимает… Но хитра, этого не отнять! Раз графиня до сих пор не может вывести ее на чистую воду. Или и нет ничего…? Ох, ты Боже мой, как же понять?! И Марья Афанасьевна злилась от собственного бессилия, от того, что оттолкнула от себя Анну своей холодностью после того вечера.

Но ведь и та вдруг стала сторониться графини, будто боялась ее отчего-то, не могла не отмечать Марья Афанасьевна. А чего Анне бояться от нее, если только не разоблачения…? И снова дурные мысли заползали в голову, а подозрения терзали душу. Ох, не простит Андрей, коли все так, как видится, качала головой графиня, думая о том перед сном. Как не сумел простить он. И тогда Марья Афанасьевна доставала из-под ткани сорочки медальон, который носила вместе с распятием, никогда не снимая, открывала крышку и долго смотрела на знакомые черты, гладила светлый локон.