Мой ангел злой, моя любовь…(СИ)

Эти слова тогда ударили Андрея с силой прямо в солнечное сплетение. Стало тяжело дышать, и тут же заломило в висках, заволокло туманом перед глазами, угрожая обмороком ему, еще толком не отошедшему от своих ран, от слабости, охватившей тело и не желающей выпускать из своих рук. Он ушел своевольно из лазаретного обоза, вырываясь из рук одного из ходивших за ранеными солдат, едва ступили в город, миновав заставу. Как он мог быть в Москве и не получить ни единой вести, чтобы успокоить вдруг заколовшее сердце, когда узнал об оставлении неприятелю первопрестольной? Когда узнал, как быстро вошел в Гжать Наполеон, отрезая путь многим беглецам, стремившимся ускользнуть от армии противника.

Но оставалась еще надежда, что тетушка повезла Анну и девиц в свой особняк, не заезжала к Шепелевым на двор. Андрей понимал абсурдность этого предположения, но надежда гнала его к дому графини Завьяловой. Через плотные ряды уходящих из города людей, не вслушиваясь в крики и плач, стоявший над городом, не обращая внимания на боль во вправленной после вывиха руке, которую то и дело задевали путники, и на стук, стоявший в висках, становившийся все громче и громче с каждым шагом.

Вот и заветная кованая ограда с графским гербом на закрытых воротах. Светлая штукатурка стен и белоснежные балюстрады балконов и парадной лестницы. Ворота были заперты, и Андрею пришлось долго колотить в них — сперва кулаком, а после ногой, с трудом удерживаясь на ногах при очередном наплыве беглецов, идущих по улице, цепляясь за ковку ворот, чтобы устоять при очередном толчке в спину. На стук вышел к воротам хмурый высокий детина в овчинном жилете с карабином в руках, но тут же заулыбался, заметив Андрея, бросился отворять, растолкал прохожих, что едва не сбили барина наземь в очередной раз.

— Ох, Андрей Павлович! Слава Богородице, что уберегла вас на ратном поле, — детина улыбался, искренне радуясь, что молодой барин остался жив, пусть и задело его, судя по перевязи. — Люди молвили, много наших молодцов легло под Москвой. Мы уж столько поклонов клали за ваше благородие, столько клали!

— Погоди, Семен, погоди! — Андрей не пошел в дому, заметив плотно затворенные ставни, означающие, что хозяйки в особняке нет. Он устало сел на траву, сойдя с аллеи, ведущей к дому от ворот через парк, опустил голову, надеясь, что стук крови в висках утихнет от этого. Голова кружилась, руки и ноги дрожали, словно он только-только от горячки очнулся. Обратно в лазаретный обоз одному не вернуться, а своего Прохора он послал в Тульские земли, еще когда от Бородино отходили.

— Барыня была здесь? Приезжала со Смоленщины? — спросил Андрей, собирая остатки сил, и Семен снова нахмурился, покачал головой.

— Не было барыни-то, ваше благородие. Ох ты, святые угодники, неужто осталась под супостатом?! — воскликнул Семен. Эти слова были последними, что слышал Андрей прежде, чем упасть на спину в коротко покошенную траву и лишиться духа.

Он очнулся от холодных капель, падающих на лицо и всякий раз отдающихся при том падении каким-то неясным шумом в голове. Шел мелкий дождь, словно темно-серые небеса оплакивали оставление Москвы, от которой уже на приличное расстояние отъехала коляска тетушки, снаряженная ее дворовыми и увозившая его в Агапилово — имение Олениных под Коломной, которое Андрей отписал матери и сестре этой весной, откупив из обязательств.

Андрей смотрел в это свинцовое небо, слушал, как переговариваются идущие возле коляски беглецы из оставленного города, слушал стук копыт по дороге, скрип колес и звон упряжей и думал. Ведь он не мог не думать о той, кто оставалась с каждым шагом лошадей все дальше и дальше от него. Надобно, говорил он себе твердо, надобно надежду питать, что графиня увезла его невесту в Тульщину, что Прошка привезет вести, а возможно, и заветное письмо, написанное таким знакомым и таким милым глазу аккуратным почерком. Но разумом он ясно понимал, что эта надежда беспочвенна — при пути непременно бы заехали в Москву поменять лошадей, град не миновать по дороге к Туле. И сердце больно сжималось, как его ладонь сжималась в кулак так, что ногти впивались в кожу тыльной стороны ладони.

И он смотрел в это серое небо над головой и мог думать только об одном — лишь бы все миновало… лишь бы миновало… И молил, чтобы Господь дал возможность погнать обратно французов с русской земли. Чтобы снова вернуться в тот лес, в тот дом с белыми колоннами и шпалерами, увитыми розами. Вернуться к тем рукам и губам. К своему сердцу. И снова как молитву ввысь, в серое небо, плачущее дождем — убереги, сохрани, защити. Ибо я не могу…