«Мой бедный, бедный мастер…»

– Пищали в руках, как полагается, – продолжал Иван, – тут я, по нимаешь ли, вижу, ничего не поделаешь, и брызнул за ним на теле граф, а он проклятый вышел на Остоженку, я за ним в квартиру, а там голая гражданка в мыле и в ванне, я тут подобрал иконку и пришпи лил ее к груди, потому что без иконки его не поймать… Ну… – тут Иван поднял голову, глянул на часы и ахнул.

– Батюшки, одиннадцать, – закричал он, – а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где у вас телефон?..

Один из санитаров тотчас загородил его спиной, но врач приказал:

– Пропустите к телефону.

И Иван уцепился за трубку и вытаращил глаза на блестящие чаш ки звонков. В это время женщина тихо спросила Рюхина:

– Женат он?

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.

– Родные в Москве есть?

– Нету.

– Член профсоюза?

Рюхин кивнул. Женщина записала.

– Дайте Кремль, – сказал вдруг Иван в трубку, в комнате воцари лось молчание. – Кремль? Передайте в Совнарком, чтобы послали сейчас же отряд на мотоциклетках в психиатрическую лечебницу… Говорит Бездомный… Инженера ловить, который Москву погубит… Дура. Дура! – вскричал Иван и грохнул трубкой. – Вредительница! – и с трубки соскочил рупор.

Санитар тотчас повесил трубку на крюк и загородил телефон.

– Не надо браниться в телефон! – заметил врач.

– Ну-ка, пустите-ка меня, – попросил Иван и стал искать выхода, но выход как сквозь землю провалился.

– Ну, помилуйте, – заметил врач, – куда вам сейчас идти. Поздно, вы не одеты. Я настойчиво советую вам переночевать в лечебнице, а уж днем будет видно.

– Пропустите меня, – сказал Иван глухо и грозно.

– Один вопрос: как вы узнали, что инженер убил?

– Он про постное масло знал заранее, что Аннушка его разо льет! – вскрикнул Иван тоскливо. – Он с Пилатом Понтийским лич но разговаривал… Пустите…

– Помилуйте, куда вы пойдете!

– Мерзавцы, – вдруг взвыл Иван, и перед женщиной засверкала никелированная коробка и склянки, выскочившие из выдвижного ящика.

– Ах, так, ах, так… – забормотал Иван. – Это, стало быть, нор мального человека силой задерживать в сумасшедшем доме. Гоп! – И тут Иван, сбросив Пантелееве пальто, вдруг головой вперед бро сился в окно, прикрытое наглухо белой шторой. Коварная сеть за шторой без всякого вреда для Ивана спружинила и мягко бросила поэта назад – и прямо в руки санитаров. И в эту минуту в руках у док тора оказался шприц. Рюхин застыл на месте.

– Ага, – прохрипел Иван, – вот какие шторочки завели в до миках, ага… – Рюхин глянул в лицо Ивану и увидел, что оно по крылось потом, а глаза помутнели, – понимаем! Помогите! Помо гите!

Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров иска зились и побагровели.

– Ад-ну… адну минуту, голову, голову… – забормотал врач, и то ненькая иголочка впилась в кожу поэта, – вот и все, вот и все… – и он выхватил иглу, – можно отпустить.

Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.

– Разбойники! – прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся ку да-то в сторону, еще прокричал: – И был час девятый!.. – но вдруг сел на кушетку… – Какая же ты сволочь, – обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и про рочески грозно сказал:

– Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Хри стова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но… но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.

Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны, но незем ной красоты.

– И увижу се в огне пожаров, в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному кольцу… – тут он сладко и зябко передернул плечами, зевнул… и заговорил мягко и нежно:

– Березки, талый снег, мостки, а под мостки с гор потоки. Коло кола звонят, хорошо, тихо…

Где-то за стеной протрещал звоночек, и Рюхин раскрыл рот: стеганая стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась и беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она не заинтересовала. Он глядел вдаль востор женно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пе ние, стихи…

– Ложитесь, ложитесь, – услышал Иван голос приятный и не грозный. Правда, на мгновение его перебил густой и тяжелый бас инженера и тоже сказал «ложитесь», но тотчас же потух.

Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив ладонь под изуродованную щеку. Стена сомкнулась. Стало тихо и мирно, и вверху на стене приятно стучали часы.

– Доктор… это что же, он, стало быть, болен? – спросил Рюхин тихо, смятенно.

– И очень серьезно, – ответил доктор, сквозь пенсне проверяя то, что написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что он очень нервный, вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек…

– Какая же это болезнь у него?

– Мания фурибунда, – ответил доктор и добавил: – По-видимому.

– Это что такое? – спросил Рюхин и побледнел.

– Яростная мания, – пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.

– Это, что ж, неизлечимо?

– Нет, думаю, излечимо.

– И он останется здесь?

– Конечно.

Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился Рюхину. Но Рюхин спросил заискивающе: