Мой Бердяев

Я веду свое рассуждение к тому, что основной гностический миф, заявленный ранним Бердяевым (в книгах первой половины 1910-х гг.), совпадает с мифологическим же представлением Штейнера до – теософского периода, обосновывающим возможность мышления в бытии; различие касается одних терминов. Согласно Бердяеву, человек является членом организма мистической Вселенской Церкви, охватывающей собою весь тварный универсум. Речь идет о мире духовном: познающий – дух, равно и предметы познания духовны в их существе. Потому между познающим и познаваемым нет рокового гносеологического средостения. Но в точности то, что Бердяев называет Церковью, Штейнер именует мировым Логосом и понимает под ним органическое единство предметных идей или мировых мыслей. Опять – таки, эти мысли воспринимаются разумом человека так же непосредственно, как орган слуха воспринимает звук, а орган зрения – свет. Ближе эти два воззрения к платонизму или аристотелизму – не столь уж важно: их цель – обосновать метафизическое стояние познающего человека в бытии, дабы обнаружилась глубинная ошибочность кантовского представления о разделяющей их непреодолимой стене. Конечно, Бердяев и Штейнер бесконечно далеки от ви́дения Канта «столпом злобы богопротивной»: эту нелепую, прямо скажу, формулу Флоренский выдвинул в своём «Столпе…», по – видимому, в «стилизаторском» раже[488]. Кант создал абсолютно адекватную философию естествознания Нового времени, но знание ноуменальное предполагает иной – не позитивный опыт. Штейнер и Бердяев отнюдь не скрывали своих способностей к «озарениям», «инспирации» – к восприятиям сверхчувственным, и «опровергая» Канта (точнее, ставя пределы гносеологии кантовского типа), предложили теории познания гностического толка. Эти теории оказались весьма близкими в их основе. То, что религиозный мыслитель Бердяев считает Церковь Телом Христовым, а неоязычник Штейнер организм идей возводит к до – христианскому Логосу, пока нам не так важно, поскольку мы обсуждаем раннюю стадию развития обоих. «„Философия свободы“ стала ответом на вопрос о возможности оккультного знания в условиях повсеместно господствующих форм естественнонаучного мировоззрения»[489]: это сказано исследователем «книги – мистерии» Штейнера начала 1890-х годов. Однако данную характеристику с тем же самым правом можно отнести и к «Философии свободы» Бердяева – его первому, 1911 года, программному труду.

Гностицизм Бердяева имеет по преимуществу теоретический характер: это размышления о возможности сверхчувственного опыта, но не демонстрация его плодов. «Гётеанское» созерцание – а это метод Штейнерова гнозиса – напротив, направлено на конкретные объекты, тогда как «мир объектов» – именно то, что из бердяевского гнозиса в принципе исключено (ибо там сделана ставка на самого субъекта). Действительно, «творчество» – а это слово Бердяев сделал собственным именем гностического пути, предложенного им, – предполагает «творца», субъекта, но не нуждается, будучи действием спонтанным, во внеположном «объекте». Бердяев учил об универсальном гнозисе – о познании макрокосма, но на деле познал лишь легко обозримое количество гуманитарных предметов (познал, замечу, весьма адекватно). Это художественные и философские отдельные сочинения, затем корпусы произведений одного автора – Бердяев был мастером духовного портрета[490], – наконец, это характеры конкретных лиц (тот же Штейнер – и Андрей Белый, Вяч. Иванов, православные старцы, оккультисты, например, А. Минцлова). В книге «Я и мир объектов» Бердяев по сути свел гнозис к общению, диалогу[491]. В ней лишь допускается «возможность общения» с минералами, растениями и животными[492]. Сентиментальное отношение Бердяева к коту Мури и пёсику Томке – это никак не оккультическое созерцание аур и тонких тел.