Мой Бердяев

Тем не менее в философии Серебряного века все же возобладала герменевтика: Мережковского, родоначальника «нового религиозного сознания», до сих пор иногда называют «литературным критиком»; несомненный экзистенциалист Лев Шестов занимался самопознанием, «странствуя по душам» великих творцов; Флоренский философствовал, разъясняя тайные смыслы церковного культа, который этой интерпретацией превращался в магическую мистерию… Только Бердяев бесстрашно глядел в бездну собственной души, не прибегая к вторичной реальности – к «культурным отражениям» бытия: «Я ‹…› говорил как стоящий пред загадкой мира, перед самой жизнью, говорил экзистенциально, как субъект существования»[179]. Бердяев своим философствованием выразил существование человека, ищущего Бога, смыслы – и самого себя в постницшеввском мире, где «Бог умер», все смыслы перевернуты, а человек распался на животное, руководимое инстинктами, и сверхчеловека, обуреваемого волей к власти над миром.

в) Творчество как духовная практика

Как можно заметить, осмысливая категорию творчества у Бердяева, мы движемся от ее «экзотерического» – общепонятного значения к смыслам все более трудным, «эзотерическим», собственно бердяевским. Так, рассматривая повседневное человеческое «псевдотворчество» – как бы неполноценное, по Бердяеву, творчество, – мы дошли до философского познания, которое им за творчество уже признано. Мне хочется показать, что понять Бердяева – философа нелегко: чтобы приблизиться к его философствованию, надо попытаться произвести сдвиг в собственном сознании. Философское творчество для Бердяева – деятельность отнюдь не рационально – академическая. Творчество как таковое – это скорее некая духовная практика, усилие проникнуть в действительный – сущностный мир, в само бытие. Оно предполагает особые – «космические», «универсальные» состояния, «экстаз», «оргийное потрясение» и пр., – требует преображения человеческой природы. Ясно, что эти вещи еще менее доступны, более эзотеричны, чем проблемы нового – субъективного философского слова. Попробую хотя бы поставить эту проблему новой духовной практики по Бердяеву, призванной заменить традиционные покаяние, молитву, смирение перед Богом – как бесконечно высшим Начало, нежели человек.

«Творчество – религия», «творческий опыт – особый религиозный опыт и путь»: «творческий экстаз – потрясение всего существа человека» – равноценен молитве и аскезе, будучи «выходом в иной мир»[180]. Эти тезисы принадлежат Бердяеву как духовному учителю, который пытается сделать общезначимым собственный духовный путь, открытый ему в светозарном переживании, как он допускал в своем мифотворчестве, самой Софией. Под эти опытные вещи – под интуиции, сообщившие ему новую веру, – Бердяев подвел нехитрое в общем – то богословие. Творчество – это религия, поскольку, творя, человек уподобляется Богу Творцу, соединяется с Ним через Христа. Бердяев признавался, что для него возможна только религия «богочеловечества», признающая божественность человека. Ясно, что это приватная религия Бердяева. По его словам, «Христос стал имманентен человеческой природе, и это охристовывание человеческой природы делает человека творцом, подобным Богу Творцу»[181]. Здесь несогласие с Халкидонским догматом о двух природах во Христе. Призванность человека к творчеству, оправданность человека именно через творчество Бердяев считал новым, третьезаветным – «антропологическим откровением», а себя – его пророком. Бердяев пророчествовал до конца жизни о неизбежном наступлении новой «творческой эпохи» через «персоналистическую революцию». То будет наступлением хилиастической эры – тысячелетнего Царства Божия на Земле, когда совершится «развоплощение» мира и одухотворение природы силою Христа, действующего через творящих людей. Мир наполнится чудесами – в точности как в утопии Мережковского, также хилиастической, и в учении Шестова о вступлении человечества в «измерение веры», в котором для верующего будет «всё возможно».