Мой Бердяев

В ХХ веке бурно расцвел такой литературный жанр, как научная фантастика, поднимающая научно – технические достижения до масштабов чудесного. На основе сочинений Бердяева могла бы развиваться фантастика философская. Сам мыслитель признавал, что пророчески смотрит в очень отдаленное будущее. – Однако что означала проповедь творчества для его современников, – также что значит она для нас? Во – первых, главное: Бердяев, представитель нового религиозного сознания, творчество противопоставлял духовному пути Церкви – покаянию, и призывал если не к радикальному разрыву с Церковью, – сам он посещал храм до конца дней, – то к восполнению творчеством практики смиренного послушания. Церковь – ее догматическое учение и каноническая жизнь – утратили для Бердяева свою абсолютность. Духовность Церкви символизируется образом «распятия на кресте розы жизни», – ныне, говорит Бердяев, наступают времена «воскресения» мистической розы[182]. В статье 1926 г. «Спасение и творчество» Бердяев утверждает, что Церковь вместо «богочеловеческого» избрала «ангельский» путь. Впрочем, данная статья куда менее радикальна, чем глава «Творчество и искупление» книги 1916 года.

Бердяев отнюдь не считал спасение главной целью и смыслом жизни человека: превыше спасения – возрастание в духе. Само спасение должно быть подчинено «творческому восхождению бытия»[183], – убежденность в этом Бердяева я связываю с влиянием на него эволюционного учения Штейнера. Понятно, что в реальных ситуациях трудно отличить борьбу с грехом от погашения творческого порыва. И вот, Бердяев предпочитает дерзновенный поступок аскетическому усилию. Творческий строй сознания, утверждает он, в корне иной, нежели традиционно – христианский. И если новая и старая установки человека вступают в противоречие, то «новый человек» «согласен губить свою душу во имя творческого деяния»[184]. В «Смысле творчества» творческое деяние описано с привлечением всего арсенал «роковой», «трагедийной» лексики Серебряного века: тут и «творческая тайна человека», и «последняя свобода» с ее «страшным бременем», и «жуткая ответственность» и пр. За всем этим чувствуются достоевщина и мережковщина, мерещатся Раскольников с топором и растлитель Ставрогин, – и над «бездной» возносится икона богоборца Ницше, в своем безумии уподобившегося животному: он «оправдан» и превознесен Бердяевым, ибо «сгорел от огненной творческой жажды»[185]. Ведь, по Бердяеву, творчество как таковое само есть оправдание человека!

О творчестве Бердяев говорит как о чисто экзистенциальном порыве и экстазе, хочет осмыслить творчество в его беспредметности, бессодержательности. Но возведение им творчества к Ницше и к стихии достоевщины прививает этой категории демонический элемент, вносит в ее семантику то, что традиционно считается злым, недолжным. Когда новой добродетелью объявляется «способность бесстрашно стать над бездной»[186], то возникают параллели с оправданием зла ранним Шестовым, с апологией кощунств у Мережковского. Мы имеем всюду здесь дело с «исканием Бога» на «пути Ницше» и разными версиями постницшевской религиозности.

Хотя творчество – это духовный путь, – заменяющее Бердяеву молитву духовное делание, мыслитель не придумал, подобно другим духовным учителям, никаких специальных творческих «духовных упражнений». Духовное делание осуществляется человеком в самой повседневной жизни: не случайно всё же, что в «Смысле творчества» все жизненные области в пределе становятся творческими, повседневность и профессионализм одухотворяются. «Плотник ли я или философ», пишет Бердяев в статье в «Пути», в своей деятельности я призван стать творцом[187]. Поле творчества человека – это секулярная культура, не освященная Церковью Второго Завета. Всякая деятельность, чтобы сделаться творчеством, обязана стать глубоко внутренней, изливаться из имманентной свободы – из духовных недр человеческого существа. Первый шаг на этом пути, который призывает сделать Бердяев, это научиться внутрьпребыванию[188]; тем самым всякая деятельность и всякое познание сделаются в какой – то мере самопознанием. Творческий человек имеет дело не с объектом, а с «раскрывающимся существованием человека», самого субъекта творчества, «и через человека – существованием мира и Бога». Творчество как духовное делание есть «нарастание света и смысла в существовании, есть просветление бытия»[189]. На творческом духовном пути всякого ждет такое же озарение, которое некогда пережил Бердяев. Стоять в собственном «я» при всяком трансцендировании, сохранять вектор устремленности из «я» на «я» же: творческое качество деятельность человека приобретает именно при данных условиях. Духовное делание по Бердяеву так же трудно, так же включает в себя элемент невозможного, как и молитвенная практика монаха или антропософская медитация, цель коей – увидеть незримое.