Мой Бердяев

Бердяев тогда напряженно стремился к глубокому воцерковлению, предавался покаянию. И самопознание, к которому он всегда был склонен, сводилось у него в тот момент к усилию распознать и обозначить свои греховные страсти. Вот как он повествует о своей покаянной жизни и об отходе от нее – фактически отдалении от Церкви. «Я пережил период сознания подавленности грехом. От нарастания этого сознания не возгорался свет, а увеличивалась тьма. В конце концов человек приучается созерцать не Бога, а грех, медитировать над тьмой, а не над светом ‹…›, в то время как цель религиозной жизни есть преодоление подавленности». Конечно, это рассуждение церковного неофита и легко может быть оспорено с позиции церковного разума. Однако, сохрани в тот роковой момент Бердяев верность Церкви, мы не имели бы нашего русского экзистенциалиста, автора книг, которые не могут не вдохновлять. Бердяев шел своим путем, тайной тропой судьбы, и в этом его «оправдание»[466]. – Вот продолжение описания им великого для него события. «И вот я преодолел состояние подавленности, испытал состояние большого подъема. Это было настоящим внутренним потрясением и озарением». И дальше Бердяев рассказывает о летнем утре в деревне, когда он еще находился в постели и пребывал, как он, кажется, намекает, в том тонком сне, когда мистикам бывают видения. «Уже под утро вдруг всё моё существо было потрясено творческим подъемом и сильный свет озарил меня. Я перешел от подавленности грехом к творческому подъему». Бердяев уточняет: «Под творчеством я все время понимаю не создание культурных продуктов, а потрясение и подъем всего человеческого существа, направленного к иной, высшей жизни, к новому бытию», – «это – обращенность к преображению мира, к новому небу и новой земле, которые должен уготовлять человек». Творчество для Бердяева – это «всегда есть выход из себя», т. е. экстаз[467].

Образ Бердяева – экстатика, как и образ Соловьёва – избранника и мистического возлюбленного Софии, бесконечно далеки от школьных образов «учёных», создающих философские схемы. Вообще, в образах мыслителей «Серебряного века», как правило, есть нечто шокирующее, порой непристойное (гомосексуализм Флоренского, «дионисизм» как эвфемизм эротомании Иванова и пр.). Но без внимания к этим психоаналитическим моментам невозможно подлинное понимание их наследия. И сам Бердяев ценил книгу «Смысл творчества» как раз за то, что в ней ему удалось выразить на языке зародившегося именно тогда экзистенциализма пережитое им «откровение творчества, которое есть откровение человека, а не Бога». «В нее [данную книгу. – Н.Б.] вложена моя основная тема, моя первородная интуиция о человеке»[468]: Бердяев однозначно позиционирует себя как мистика, и наша задача – лишь в уточнении и комментировании его философского самосознания и опыта.