Мой Бердяев

С самого начала Бердяев рассматривал мистику как инструмент познания, как метод своей гносеологии. «Философия свободы» – книга по преимуществу гносеологическая, и знание в бердяевской «онтологической гносеологии» подчиняется вере, мало – помалу заменяясь верой и мистикой. Понятно, почему Бердяев позитивную науку – питательную почву гносеологии кантианства – постепенно вытесняет философией: в ХХ веке утверждать, что природу возможно познавать средствами веры и мистики было бы по меньшей мере странно. «В русской философии, – пишет Бердяев на рубеже 1900 – 1910 гг., предваряя совершившуюся уже в конце 1910-х аналогичную метаморфозу воззрения Флоренского, – совершается переход от отвлеченного идеализма к идеализму конкретному. Рационализм переходит в мистицизм. ‹…› Конкретный идеализм имеет свое питание в мистическом опыте и воссоединяет знание с верой»[472]. Соловьёв получил импульс для своего проекта «свободной теософии» – системы «цельного знания» мира как всеединства (знания, разумеется, мистического) – в опыте, который он считал любовным союзом с Софией; Бердяев надеялся обрести подобное же знание через творчество. Гносеологическая проблема ставилась Бердяевым в ее простейшей формулировке, подготовленной длинной цепочкой неокантианских учений: почему возможно познание, как происходит выход субъекта в объект? Ответ Бердяева столь же лапидарен: «В творчестве будет найден выход субъекта в объект, восстановлено тождество субъекта и объекта»[473]. Такой оптимизм проистекает из учения о микро– и макрокосме. Первородный грех скрыл от человека его космичность, но грех, по Бердяеву, побеждается именно творчеством. «Микрокосм в своем творчески – динамическом отношении к макрокосму не знает рокового разрыва и противоположности. ‹…› Творческий акт человека имеет бытийственное и космическое значение»[474] – он ноуменален, а не феноменален, как познание в кантовской традиции. Познание – творчество у Бердяева означает творение нового бытия, реальное преображение мира, а не производство новых ценностей культуры. Обóженный человек, которого Бог сделал Своим со – творцом, «человек – микрокосм ‹…› властен творить бытие»[475] – творить «новые небо и землю», о которых пророчествует Иоанн в «Откровении». Всё это совершается во Вселенской Церкви и означает великий «переворот»[476] – одухотворение мира и превращение его в Церковь. В данном смысле гносеология Бердяева «церковна» и зрелый Бердяев всегда остается верен своему раннему убеждению: «Только соборная церковная мистика ‹…› обладает тайной связи ‹…› с преображением мира как сущего»[477]. Но не надо думать, что Бердяев имеет в виду православную молитву, православные таинства: его мистическая гносеология подразумевает третьезаветные догматы, Церковь, веру, человека; она требует признания нового Бога – гипотетического апокалипсического Христа. «Онтологическая гносеология» Бердяева имеет скорее пророческую, чем императивную интонацию, так как в полной мере раскроется лишь в чаемую мыслителем «творческую эпоху».

От мистики к гнозису (философская идея Бердяева в становлении)

Итак, Бердяев – мыслитель, каким мы его знаем, – философ свободы, антрополог – персоналист, экзистенциалист – вышел из опыта мистических подъемов – видéний света. Аналогично, метафизик и создатель «свободной теософии» Соловьёв вдохновляющие импульсы получал от тех переживаний сверхъестественного порядка, которые опознавал как «встречи» с библейской Софией[478]. Между тем мистический экстаз, который Бердяев испытал летним утром в деревне, не был сам по себе познанием в силу своей беспредметности[479]. Подобное мистическое переживание трансформировалось в познание только тогда, когда наш мыслитель оказывался перед требующей разрешения проблемой умозрительного свойства: в подобных ситуациях умный свет озарял тьму неведения, и в пространстве своего сознания Бердяев находил отчетливый ответ на свое вопрошание. Разрозненные замечания Бердяева о познавательном акте собираются примерно в такую картину. Всё событие происходит в уме субъекта, является неким «внутрьпребыванием», как выражался русский исихаст XIX в. святитель Феофан Затворник[480], – познание потому оказывается некоей рефлексией – самопознанием. Главное в представлении Бердяева о «творческом» познании заключено в том, что в познавательном событии нет внеположного субъекту объекта и единственный его участник – субъект, деятельный и страдательный одновременно. Мистическое познание, по Бердяеву, есть вместе с тем рефлексия, а потому оно вправе именоваться древним термином гнозис, применявшимся к знанию аутентичному, метафизическому, ноуменальному.