Мой брат – Че

Находясь на условно-досрочном освобождении, мы не имели права передвигаться по стране, не говоря уж об отъезде за границу, без специального судебного разрешения. В Росарио я связался с адвокатом, и она решила вопрос о моем поселении в Буэнос-Айресе, а затем и о поездке на Кубу, чтобы повидаться с семьей. Мы с Вивианой обосновались в старом квартале Сан-Тельмо. И первое, что мы сделали, это пошли в квартиру родителей Вивианы в Авелланеде. И мы нашли ее точно такой же, какой она была в тот день, когда их похитили. Это был ужасный момент для Вивианы.

За нами следили днем и ночью. Автомобиль с двумя типами внутри постоянно дежурил на нашей улице. Военные и их «Процесс национальной реорганизации» были еще в силе[74] – даже при том, что их дни уже были сочтены. Репрессии утихли, но время от времени страну сотрясали отдельные «толчки». Через несколько дней после моего освобождения два моих соратника были похищены и объявлены пропавшими без вести.

Меня преследовало чувство полной безнадежности и неудачи. Любое революционное усилие тут же уничтожалось. Это был полный провал. Хунта истребила тридцать тысяч человек; десять тысяч были брошены в тюрьмы за свои идеи; десятки тысяч аргентинцев отправились в изгнание. Государственный терроризм породил террор, и обстановка в стране была просто ужасной. Шло так много доносов и оговоров!

Аргентина очень сильно изменилась. Молодежь была запугана, подавлена, аморфна. Для нее не было никакого будущего, не было ни надежд, ни желаний. Имела место бедственная потеря энергии для всей страны. Наши политические и профсоюзные организации были обескровлены. В тюрьме мы имели весьма смутное представление о катастрофе, произошедшей в наше отсутствие, и у нас не было ничего конкретного, чтобы подтвердить это. Мы прожили «свинцовые годы» взаперти, отрезанные от остального мира. Мы с Вивианой постепенно стали понимать, как нам повезло, что нас арестовали до запуска репрессий на полные обороты. Задержание было весьма жестким, но все же не таким, как для тех, кто был похищен, подвергнут пыткам и сброшен живыми с самолета в океан или в реку Ла-Плата, как для тех, у кого целые семьи были уничтожены просто за то, что они имели отношение к «подрывным элементам». На фоне того варварства, с каким столкнулись эти десятки тысяч жертв, наши аресты не вошли в историю. Для военных политические заключенные были своеобразными трофеями.

Мы узнали, что до вторжения на Мальвинские острова, 30 марта 1982 года, в стране была произведена спонтанная мобилизация. Все шло плохо. Годовой уровень инфляции достиг 924 %. Матери пропавших людей, знаменитые madres de la Plaza de Mayo[75], были полны решимости. И стало невозможно не обращать внимание на этих отважных женщин, ходивших кругами по Пласа-де-Майо с белыми платками на голове. Они требовали возвращения своих детей живыми. В худшем случае, они требовали информации о том, что с ними случилось, при каких условиях они погибли, от чьей руки и где находятся их останки. Со своей стороны, оживилось и рабочее движение. Уровень безработицы был на самом высоком уровне, заработная плата не увеличилась в течение нескольких лет, в то время как инфляция продолжала скакать. Вторжение на Мальвины стало попыткой – причем неудачной – восстановить силы и вернуть себе инициативу. Власть у военных буквально утекала сквозь пальцы.

Заключение стало своего рода школой для политических заключенных. У каждого из нас имелось два варианта: либо чувствовать себя разгромленным и, таким образом, быть неактивным и тем самым лишь углублять поражение; либо оставаться оптимистом и сохранять то вдохновение, что было до катастрофы. В конце концов, оба этих варианта имели место. Произошло много самоубийств и депрессий в наших рядах. Многие товарищи отказались от борьбы и от наших идей. Но их было не большинство.

* * *