Мой Дантес

– Лизонька, как я рад! Позволь представить тебе Александра Степановича Моравского. Кстати, когда-то он был довольно близок с покойным мужем нашей тетушки.

– Более того, даже влюбился в прекрасную и гордую Софью, – каштановая голова говорившего склонилась над моей рукой, легко касаясь ее губами.

Когда мужчина выпрямился, я смогла разглядеть его. Высокий, поджарый, лет семидесяти с небольшим, с пышной, явно крашеной шевелюрой и чувственным ртом, Моравский напоминал орла, в сходстве с которым немаловажную роль играл чуть загнутый книзу тонкий нос с горбинкой.

И тут я вспомнила, откуда мне знакома фамилия Александра Степановича. Именно он был автором нашумевшей статьи о притязаниях Вяземского к жене Пушкина. Облегченно вздохнув, я улыбнулась: передо мной стоял давно интересовавший меня человек.

– Вы удивительно хороши, – томно произнес он, предлагая мне согнутую в локте руку. – Пройдемся, поговорим?

– С удовольствием, – еще раз улыбнулась я, совершенно забыв о топтавшемся сбоку Егорушке.

– Вижу, что я тут лишний, – напомнил он о себе и сделал шаг в сторону, бросив на ходу довольным голосом. – Еще встретимся!

Чинно проведя меня по залу, Моравский выбрал два кресла, стоявшие вдалеке от многолюдной толпы.

– Здесь нам никто не помешает, – по-молодецки подмигнув, он заботливо усадил меня и устроился рядом.

Справившись с робостью, которая охватила меня при виде этого довольно известного в определенных кругах человека, я осторожно поинтересовалась:

– Неужели вы были влюблены в Софью Матвеевну? Она никогда не упоминала о вас.

– Еще бы! – ухмыльнулся Александр Степанович. – Да ваша тетушка никого кроме мужа не замечала. Ей и дела никакого не было до чувств бедного начинающего критика. Знали бы вы, какие мужчины за ней ухаживали, но все зря. Софья умудрилась хранить верность супругу даже после его смерти. Я ведь звонил ей, предлагал помощь, но она наотрез отказалась встречаться со мной, хотя при жизни адвоката я довольно часто захаживал в дом Лебедевых.

– Как жаль, что я вас не помню. А вы, правда, считаете, что Петр Андреевич Вяземский волочился за женой Пушкина? – совсем осмелела я, переходя к той теме разговора, которая интересовала меня более всего.

Уж очень хотелось не просто прочитать все на бумаге, а услышать из уст автора.

– Правда, – снисходительно ответил Моравский.

– Но ведь князь был близким другом поэта, – осторожно заметила я.

– Что не мешало последнему считать Петра Андреевича безнравственным человеком.

– За что? – вновь оробев, спросила я, с благоговением глядя на собеседника.

– А вы прочтите письма Вяземского к вдове Пушкина, – посоветовал Александр Степанович. – Внимательно прочтите.

– Я помню их, как помню и вашу статью.

– Тогда в чем вопрос? – Моравский удивленно поднял брови.

– В том, что, на мой взгляд, Вяземский не был влюблен в Наталью Николаевну, а всего лишь пытался как-то руководить ее жизнью, боясь повторения старых ошибок.

– Голубушка, да вам ли такое говорить! – возмущенно воскликнул Александр Степанович и уставился на меня так, словно видел впервые. – По словам Егора Ивановича, вы давно и всерьез занимаетесь историей Пушкина и Дантеса. Или он не прав?

– Прав, – тихо ответила я, силясь понять, отчего это Егорушка вспомнил о моем увлечении да еще сообщил о нем знаменитому пушкинисту.

– Тогда как вы объясните весьма недвусмысленные фразы из писем князя? – несколько секунд помолчав, нахмурив лоб, отчего сходство с орлом стало еще большим, Моравский вдохновенно начал цитировать. – «Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере, пытается быть такой». Вяземский преследовал Натали вплоть до ее второго замужества, постоянно топтался в доме, приезжал в те семьи, где могла быть Пушкина, и изводил ее своими нравоучениями и признаниями. «Вы так плохо обходились со мной на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду прятать свой стыд и боль в уединении Царского Села…» В следующих письмах еще более откровенные выражения: «Целую след вашей ножки на шелковой мураве», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут», «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия»… Да разве можно расценивать подобные слова как обычное дружеское участие или заботу?

Вырванные из общего контекста писем, притязания Вяземского стали настолько очевидными, что я не нашлась с ответом и лишь стыдливо молчала, не смея взглянуть на Моравского. А он тем временем продолжал: