Мой дед Лев Троцкий и его семья

17/VIII 35 г.

Милая Ресничка!

Еще по дороге сюда, в Красноярск, я беспокоился о том, чтобы подарить тебе букет цветов 14-го [175] или 15-го (!) числа, и я с некоторой грустью думал, что мне в Москве некого попросить об этом. Это было даже немного обидно – прожить в Москве целых семнадцать лет и, уехав, не оставить там никаких друзей. Отчасти это хорошо – некому радоваться по поводу моего отъезда.

Мне сказали, что на почте писем на мое имя нет, – это странно. Еще несколько дней, и я начну нервничать, ведь свидание наше было двадцать дней тому назад, и я надеялся, что ты вскоре же напишешь мне.

Я послал тебе четыре письма, три с дороги и одно отсюда, из красноярской пересыльной тюрьмы.

Мое положение пока без перемен – что будет дальше, неизвестно.

Почему от тебя нет писем!?

Ты не можешь себе представить, как было бы радостно для меня иметь твое письмо, сколько раз я бы перечитывал его! Это не упрек, я уверен, что ты писала мне, но я начинаю беспокоиться.

Фантазия работает пока еще бледно, но скоро мне ясней и ясней начнет представляться, что с тобой что-то случилось.

Прошел целый год… как много событий, как много перемен: от Черного моря до Енисея [176] . Это самый бурный, самый насыщенный год в моей жизни.

От радости видеть тебя до печали не видеть.

И ведь так еще недавно я мог позвонить тебе по телефону, встретиться с тобой.

Почему от тебя нет писем!?

Жаль, что нельзя в письме передать интонацию этой фразы. Я глупею вдали от тебя.

Я болен Генриэттотропизмом, и я могу увянуть.

Я болен Генриэттотропизмом, и я могу расцвести. Почему от тебя нет писем!?

Мне душно без них.

Я не упрекаю тебя. Я уверен, что ты писала мне. Я люблю тебя, и мне сейчас грустно.

Крепко тебя целую и беспокоюсь о тебе. Я люблю тебя, и мне хорошо.

До свидания, моя милая Ресничка!

Сергей