Мой дядюшка Освальд

Вечером мне пришлось стоять и смотреть, как они жарят свои трофеи на сковородке с овечьим жиром. Уверяю вас, это гастрономическое чудо самое мерзкое, гнусное и отвратное блюдо, которое только можно представить. На втором месте — варёный рубец.

Я всё время отклоняюсь в сторону, нужно двигаться дальше. А пока мы все еще находимся в доме Буавенов с вареным рубцом на столе. Месье Буавен пришел в восторг от этой дряни, громко причмокивал, облизывал губы и восклицал после каждого куска: «Delicieux! Ravissant! Formidable! Merveilleux!» — что означает по-французски: «Восхитительно! Очаровательно! Великолепно! Превосходно!» А когда он закончил, — Господи, неужели кошмары будут преследовать меня повсюду? — то спокойно вынул изо рта вставные челюсти и прополоскал в чаше для ополаскивания пальцев.

Глубокой ночью, когда месье и мадам Буавен крепко спали, я потихоньку прокрался в спальню мадемуазель Николь. Она лежала, подоткнув под себя одеяло, на огромной кровати, и на столике рядом с ней горела свеча. Она встретила меня сдержанным французским рукопожатием, но могу вас заверить: в том, что последовало дальше, не было ни капли сдержанности.

Я нё собираюсь подробно описывать столь незначительный эпизод. Хочу лишь сказать, что все доходившие до меня слухи о парижских девушках обрели плоть за те несколько часов, что я провел с мадемуазель Николь. По сравнению с ней холодные лондонские дебютантки стали казаться колодами окаменелого дерева. Она набросилась на меня, словно мангуста на кобру. Внезапно в меня вонзились полдюжины губ и обхватили десять пар рук. Вдобавок она оказалась настоящей акробаткой, женщиной-змеей — несколько раз в вихре рук и ног я успевал разглядеть ее щиколотки, сплетенные за затылком. Эта девушка выжимала из меня все соки, она растягивала мое тело, словно проверяла его на прочность. В то время я еще не был готов к столь суровым испытаниям, и примерно через час у меня начались галлюцинации. Мое тело представлялось мне длинным, хорошо смазанным поршнем, гладко скользящим взад и вперед в цилиндре со стенками из полированной стали. Бог знает, сколько времени все это длилось, но я вдруг пришел в себя от звука низкого спокойного голоса:

— Очень хорошо, месье, для первого урока достаточно. Впрочем, я думаю, что пройдет еще немало времени, прежде чем вы выйдете из стадии детского сада.

Шатаясь, весь в синяках и чувствуя себя так, словно меня выпороли, я поплелся в свою комнату и лег спать.

В соответствии с моим планом на следующее утро я попрощался с Буавенами и сел в марсельский поезд. Перед отъездом из Лондона отец выдал мне деньги на карманные расходы на полгода, и у меня с собой было двести фунтов во французских франках. Приличная сумма для 1912 года.

В Марселе я купил билет до Александрии на французский пароход «Императрица Жозефина» водоизмещением девять тысяч тонн. Это небольшое пассажирское судно регулярно курсировало между Марселем, Неаполем, Палермо и Александрией.

Плавание прошло без происшествий, если не считать того, что в первый же день я встретил еще одну высокую женщину. На этот раз турчанку, высокую смуглую крепкую даму, с ног до головы увешанную всевозможными побрякушками, позвякивавшими при ходьбе. Она могла бы с успехом отгонять птиц, сидя на верхушке вишневого дерева — так мне подумалось поначалу. При втором взгляде; оказалось, что у нее великолепная фигура. Глядя на волнистые изгибы ее груди, я чувствовал себя путешественником, который впервые увидел вершины Гималаев. Женщина поймала мой взгляд, надменно подняла подбородок, медленно оглядела меня с головы до пяток, сверху вниз, а потом снизу вверх. Через минуту она преспокойно подошла ко мне и пригласила в свою каюту выпить стаканчик абсента. Я никогда не слышал о таком напитке, но охотно пошел за ней и не выходил из каюты, пока мы не пришвартовались в Неаполе три дня спустя. Если, как утверждала мадемуазель Николь, я еще не покинул детского сада, а сама она находилась где-то на уровне шестого класса, тогда высокая турчанка была университетским профессором.

Я испытывал некоторые трудности, потому что всю дорогу от Марселя до Неаполя пароход боролся с кошмарным штормом. Его швыряло на волнах, и много раз мне казалось, что мы вот-вот перевернемся из-за устрашающей качки. Когда наконец мы благополучно бросили якорь в Неаполитанском заливе, я заметил, выходя из каюты:

— Слава Богу, что все обошлось, все-таки шторм был приличный.

— Мой милый мальчик, — улыбнулась моя турчанка, навешивая на себя очередное ожерелье, — море было спокойным и гладким, как зеркало.

— О нет, мадам, — возразил я, — мы попали в ужасный шторм.

— Никакого шторма, — сказала она. — Это была я.

Я быстро; постигал науку и усвоил, что иметь дело с турчанками — все равно что пробежать пятьдесят миль до завтрака: следует быть в хорошей форме.

Оставшуюся часть путешествия я приходил в себя, и когда через четыре дня мы пришвартовались в Александрии, я снова был бодр и весел. Из Александрии я доехал поездом до Каира, там сделал пересадку и направился в Хартум.