Мой дневник. 1919. Пути верных

А Романовский – он, оставаясь начальником штаба, назначен помощником Главнокомандующего. Не этим ли объясняется отсутствие указаний о заместителе? Здорово. Хитро-умно. Надо сознаться.

Настроение у меня отчаянное – присутствие Таты и Жени совершенно лишает меня самообладания – я страшусь за них и, кажется, все-таки решусь их отправить в Харьков, хоть там и много банд.

Дожили мы до тяжелых минут – сам виноват, не надо было везти моих сюда.

7 ноября (Киев). Дела на фронте идут все хуже и хуже. Только что говорили с Добровольческим командованием о прикрытии нами роменского направления – узнали об оставлении Нежина; только что решили послать туда из Киева едва ли не последний резерв – партизаны разбежались на Ирпене – противник наступает на Киев по правому берегу Днепра и занял С. Петровицы в 25 верстах.

Только что говорил с одесским командованием о движении их правой группы на Казатин – узнал, что Волчанский партизанский отряд в лице своего отчисленного от должности командира капитана Яковлева отказывается занимать Фастов, пока Яковлев не вернется, а иначе отряд уходит к Шкуро. Недурно.

Словом, целый день занимаешься штопаньем старого белья и не знаешь, чем это дело кончится. Вернее всего, оставлением Киева, потому, хоть мне очень и тяжело, но я рад согласию Таты уехать в Харьков. Жизнь моя здесь будет совершенно беспросветна, но за них я могу беспокоиться меньше – опять оторвали от писания – красные двигаются ближе – угроза Киеву становится реальнее. Как безумно я поступил, привезя сюда Тату и Женю, – как бы спокойно я делал свое дело, если бы был один. И как я боюсь за них – сказать трудно.

Как-то хочется оторваться мысленно от действительности, хочется не думать, что я рискую самым дорогим мне – а руки дрожат. Правда же, я никогда раньше так не вел себя в бою.

У нас сейчас резервов в Киеве никого, кроме 4 танков, нет, а между тем под самым Киевом, в Жулянах, готовится, по верным сведениям, восстание против нас.

А в то же время, когда мы накануне очищения Киева – по агентурным сведениям, поляки взяли Овручь, т. е. перерезали красным дорогу на Гомель, а части Оссовского должны были овладеть Казатином. Обидно, могли бы мы поправить положение.

В общем, наш отход от Киева дело несомненное, а мы до сих пор никаких приготовлений к этому не сделали и, если наступление противника разовьется успешно, – мы оставим ему немало трофеев.

Но Тата и Женя – их я должен вывезти во что бы то ни стало, для них я пожертвую всем и на их спасении настою всей силой воли. Ну а если погибать, так всем вместе. Мы с Татой (я верю в это) не хотим жить поодиночке, а Женя, что же она, бедняжка, сделает без нас – лучше кончить всем сразу. Дал бы Бог именно сразу, а тогда и не страшно. Я совершенно не боюсь смерти, нищеты и нужды, для Таты и Жени – это ужаснее всего.

8 ноября (Киев). Хочу записать, а то забуду. Василий Михайлович Пронин, помощник начальника Генерального штаба, написал письмо Лебедеву, бывшему начальнику штаба Колчака, и послал его с Гришиным-Алмазовым. В письме, между прочим, рисовал роль в армии «Генерал Р. Злой гений армии» (Романовский).

Когда Гр<ишин>. Алмазов погиб, это письмо захватили большевики и напечатали в «Правде» как характеристику развала у нас. «Правда» попала к нам, и Пронин моментально был убран. За открытие тайны или за «оскорбление Величества».

Это характерно.

9, 10 ноября (Киев). Что было за эти два дня? Сначала мы с Татой решили вопрос об ее отправлении с поездом адмирала Кононова; с очень долгим и тяжелым колебанием я решился никуда не отправлять Тату и Женю и взял на себя тяжелую ответственность за их оставление здесь – дай Бог, чтобы я не раскаялся в этом решении.

Настроение в городе тяжелое. Весь день автомобили нашего снабжения и дежурства снуют по городу, смущая покой жителей, весь день город волновался, и в результате я направил в полутопленном вагоне Тату и Женю в Дарницу, т. к. наш поезд уходит и мое купе было самым удобным для них помещением.

Господи – как трудно решить этот вопрос. Ведь реши я, что безопаснее всего в нашей квартире, – Тата осталась бы там. Но я не могу работать так. Я нервничаю над их отъездом, я сам себе не находил сегодня места – все казалось, что они не уйдут, а тут вся обстановка грозит больше Дарнице, чем нам – не потому ли это, что там поезд.

Сегодня на докладе Драгомирову он открыто начал советоваться со мной и под моим влиянием решил, что отход на Дарницу равносилен с отходом на Кременчуг, в котором нам и следовало бы быть.

Словом, я думаю, что мои доклады понемногу сыграют свою роль и я смогу таким образом быть полезнум делу нашего наступления вперед – в этом вся наша цель. Ловлю себя на мысли, что даже мне приходится[141]…

А может, я просто пьян. В моем кармане мой «котелок» – из этого ничего хорошего вывести нельзя.