Мой дом (СИ)

Вслед за лихорадочным производством ремонтов, замены мебели, непреодолимой тягой к музыке и полукриминальным накоплением хрусталя в доме началась эпидемия животноводства. Настолько поголовная, что во дворе полностью исчез песок в ЖЭКовских песочницах. И здесь второй подъезд далеко перещеголял первый. Кашка была в семнадцатой у Грачевых, кошка, кот, и две собаки ютились у Жулинских, кот у Кондратовича из девятнадцатой, овчарка у Цыбульских. Но первым этажом дело не ограничивалось, остальные дружно вступали во владение животными.

К тому времени мы подросли настолько, что нас гоняли в пригородный колхоз на уборку редиса. И как-то раз, в ближайшей посадке, глядя на пустое воронье гнездо я глубокомысленно заявил, что вороны часто воруют драгоценности, их просто притягивает всякий блеск. А потом забывают в своих гнездах. Рядом были друзья из тех, что сначала делали, а потом говорили или думали. Кто-то уже вскарабкался на ствол и вниз полетели птенцы сороки. Нас было поровну, их трое и нас, так что деление прошло на высоком политическом и идейном уровне. Домой я принес черный с белыми боками комок перьев, который неистово орал. Видимо, думал я, родители их бросили, а голод не дает бедняге уснуть, и стремглав помчался на улицу, где вокруг газонов росли кусты волчьих ягод. Была как раз пора цветения и кусты кишели бабочками-капустницами. Я собрал их полную литровую банку и, вернувшись, стал заталкивать в прожорливый клюв это добро. Но пора цветения быстро отошла, а с ней закончились и бабочки. Вдруг выяснилось, что сороки плотоядны и по всем приметам должны есть мясо. Но мясо было не по моему карману, который не видел денег крупнее двадцати копеек на школьный завтрак. В дело пошел хек, тоже ведь мясо, который в ту пору стоил всего десять копеек. Сорока росла на нем не по дням, а по часам. Скоро ей стал тесен ящик на балконе, в котором она жила, и ее часто запускали в квартиру гулять. Тут проявилась ее страсть к блестящему. Она мгновенно отыскала шкатулку с мамиными кольцами, серьгами и разбрасывала их по всем комнатам. Сидя на плече, сорока заботливо чистила мои уши, заглядывала в глаза и готова была устроить гонки по вертикали. Возвращаясь из школы, я слышал ее пронзительный приветственный крик за три квартала. Откуда ей было известно, что в толпе школьников иду именно я, до сих пор вызывает множество вопросов. Но как бы хорошо нам с ней не жилось, пришло время прощаться. Меня убедили, что ей пора улетать в свойственную ей обстановку. И вот, мы отправились к нашей родне в Запорожскую область, в село, погрузив ее в картонный ящик с дырками. Всю дорогу сорока не издала ни звука, на отрез отказалась есть и спать. Когда же мы выпустили ее из ящика в сельском дворе, она быстро освоилась, но при всей нашей дружбе ближе, чем на метр больше меня не подпускала. На родственников наше действо произвело угнетающее впечатление.

- Зачем вы ее сюда привезли? Она же всех цыплят пожрет!

Но радость встречи, новые впечатления от сельской местности, скрасили печаль расставания с сорокой. Вскоре она улетела. Только поздней осенью пришло письмо, в котором сообщалось, что наша сорока прилетала во двор с еще одной сорокой. Покрутились, попрыгали по крышам, по деревьям и улетели. Наверное, цыплят искали, а они давно выросли. Мне больше нравилась мысль о том, что моя сорока приводила своего спутника познакомиться со мной, жаль, что я уже уехал домой.

С неизбежным взрослением детворы ее шалости становились все менее безобидными. Однажды, шум во дворе оповестил, что ребята из второго подъезда залезли на чердак городской больницы и порылись там в архиве. По всему двору летали ленты кардиограмм, изучалось устройство человека по множеству рентгеновских снимков, кучами валялись истории чьих-то болезней. Все это не прошло незамеченым для администрации больницы и милиции. Поиск виновников не заставил себя долго ждать, и вскоре народный суд оштрафовал родителей большинства участников, а непричастные получили строгое внушение "сколько раз говорить, не якшайся с ними!" Робкие возражения, мол, с кем же тогда играть, в расчет не принимались. На всей ребятне отсвечивало клеймо позора. Надо сказать, что после эры совместных празднецтв и гуляний всем домом, после затаривания квартир гарнитурами и пианино, начала явственно вырисовываться некая черта, постепенно, но неуклонно разделяющая жильцов разных подъездов и квартир. Это не могло не отразиться на жизни детворы. Второй подъезд, как более пролетарский и свободный в своих устремлениях, все более отгораживался от первого. Ребята оттуда делали набеги на ближайшие сады, а вскоре стали резаться в триньку на деньги. Для нас это было строжайше запрещено.