Мой дом (СИ)

Наш старый приемник, Минск Р-7 перекочевал к бабушке Шуре, и его место заняла радиола "Чайка-66". Для нас с сестрой это было спорное улучшение, поскольку на старом Минске мы крутили большие пластинки с песнями Клавдии Шульженко, сопровождая звуки динамика нашим горластым пением. Это было как теперешнее караоке, только без текста на экране. Жилище бабушки Шуры использовалось не только как склад устаревших вещей. В сарае был замечательный подвал с древней историей. Еще до войны, спасая свои семейные сбережения, старшие женщины зарыли в этом подвале кое-какие ювелирные изделия, а также честно поделенную на всех членов семьи золотую медаль прадеда. Но при оккупации сарай сгорел. Немцы пригнали бульдозер, пленных и построили на месте сарая новый, ставший гаражом. Бабушки еле пережили эту стройку. Кто-то может найти спрятанные цацки, и что при этом будет? Но обошлось, правда и построенный сарай-гараж сгорел, уже при освобождении. На его месте построили уже после войны сарай, в котором оказался подвал того, самого первого сарая. В этом подвале родители хранили картошку. А позже подвал залило водой и пришлось искать новое хранилище. Таковое нашлось у тети Тони, маминой тетки. Когда я подрос, в мои обязанности вошло таскать из подвала картошку домой. А когда подрос еще больше, стал ездить к тете Тоне на работу в район КХЗ. Там она работала в столовой и снабжала нас дефицитами в виде гречневой крупы и подобного. Всякий раз, придя с работы, мать перевешивала принесенную крупу и сразу звонила тетке.

- Тоня, ну как так можно! Мы же свои! А ты недовесила полкило!

- Зина, не ругайся, пришли завтра Мишку, я тебе кроля дам, бесплатно! Ты же знаешь, если правильно взвешу, потом болеть буду! Я тебе еще подкину чего-нибудь, без денег.

И я завтра снова ехал на коксохимзавод за новой авоськой еды. Тетя Тоня вошла в коммерцию при немцах, в оккупацию. Торговала крупой в магазине для русских и приучилась воровать. Сколько раз предупреждали ее, что немцы повесят за кражу, а она возражала, мол, пусть поймают сначала. Ни немцы, ни ОБХСС её ни разу не поймало.

Однажды зимой в мороз я тащил очередную партию картошки домой. Лицу, особенно ушам, доставалось от кусючего мороза. Наконец, я решил опустить ушки шапки, предварительно потрогав свои уши. Мочки ушей были тверды как камень. Я нахлобучил шапку поглубже и зашагал быстрей. Уши начали оттаивать, и это причиняло невообразимую боль. Дома, едва я снял шапку, уши упали мне на плечи. Они стали мягкие и большие, как у слона. Хорошо, домашние натерли их гусиным жиром и привязали бинтами к голове. Было страшно представить, что они возьмут и отпадут совсем, или останутся такими большими навсегда. Но все оказалось не так печально.

С музыкой мне фатально не везло. Кроме того, что приходилось таскать на занятия свой кларнет, меня сопровождала куча других неприятностей. Сначала ничего не получалось с извлечением чистых звуков, но приноровившись, я стал с завидной легкостью играть разные Адажио и Андантины. Когда через сорок лет я перелистал свой учебник, я очень засомневался, играл ли я такие сложные вещи, как танец индийского гостя. Но пометки карандашом над непонятными теперь значками утверждали, что таки играл. Мой портрет висел на доске почета среди других отличников. Правда, пришлось помучиться с фотографом, который все перекручивал инструмент так, как ему бело выгодно, я же возвращал его на место, как надо. Мой учитель работал в музыкальной школе директором, и это обстоятельство сыграло со мной злую шутку. Грянули выпускные экзамены. В зале для прослушивания среди цветов сидела строгая комиссия, а нарядные педагоги торжественно заводили очередного выпускника и представляли почтеннейшей публике. Я по началу не очень переживал, поскольку мой учитель поехал в область, но к моему выходу, конечно же, вернется. Но время шло, ученики с разной степенью мастерства исполняли свои концерты, провожались педагогами домой, а я все стоял и ждал. До самого последнего момента я не верил, что директор не приедет. Как? Это же его ученик! Он же обещал! Но вот зашел предпоследний исполнитель, комиссия начала потихоньку собираться, а учителя все не было. Вышла Зинаида Яковлевна, с которой не получилось стать пианистом.

- А ты почему домой не идешь?

И тут меня потрясла истерика. Никому я был не нужен, ни учителю, ни всей школе, ни этой комиссии. Было от чего разрыдаться. Коридор наполнился людьми с цветами, в нем стало вмиг тесно, и совсем некстати ревел какой-то мальчуган. Зинаида Яковлевна как-то уговорила всех вернуться и прослушать меня, но бывший отличник раз и навсегда решил порвать с музыкой.