Мой друг, покойник

— Чтобы это замутило ему голову… и он проснулся с криком, что зеленый человечек прячется у него под кроватью. А может, примет луну и шторы за большую белую женщину!

Я осклабился.

— Мели!.. Ха-ха, Мели!.. Она ушла нас и скурвилась в каком-то заведении. Стала шлюхой, которая готова на всё за сто су…

Я кричал во весь голос, размахивал руками, но было видно, что меня не слышали, и не видели моих яростных жестов.

И я заговорил спокойным голосом:

— Расскажу вам нечто подлинное, хотя вы не настоящие. Незадолго до этого видения почти в стельку пьяная Зоэ собиралась вернуться в свой узкий домик, чтобы предаваться там воспоминаниям.

Я согласился проводить ее. Когда мы оказались у канала, она принялась стонать:

— Здесь убийца бросил мою девочку в канал!

Она любила слушать, как вода падает каскадом из щелей шлюза.

Она, наверное, кричала… скажите, капитан? Вы не слышали ее криков?

— Она не кричала. Уж я-то знаю, потому что сам столкнул ее в канал. А теперь отправляйся к своей Луннолицей!.. Ты сама Луннолицая…

Ни криков, ни бульканья. Зоэ ушла под черную и блестящую воду, как свинцовое грузило.

Моя сестра села за пианино, а отец сказал:

— Мадмуазель Матильда нам что-то споет.

— С меня хватит, — сказал я. — Я ухожу. У меня слишком велико желание начистить вам всем морды!

Но я не сдвинулся с места, а мадмуазель Матильда запела:

Милашка на чужой земле
Смотрит на птичку в полете…

Мели с ворчанием уложила меня в постель.

— Не пытайся выть на луну, как собака, иначе получишь по заднице!

Я не выл, хотя луна с помощью кружев на шторах обратилась в большую белую даму.

* * *

Год следовал за годом. Это единственное, что я помню о времени. Я мог бы сказать: годы следовали за годами. Мир, который однажды показался мне укутанным в дождь и туман, теперь превратился в одни и те же образы, которые возвращаются на свои места, как спицы вращающегося колеса.

Мое существование, а оно есть существование десятилетнего мальчугана, запертого в вечном воскресенье, которое начинается с грозы, отчаянного бегства под дождем и порывами ветра, с возвращения в дом и ужина, за которым раздается глупая старая песенка, где меня никто не слушает, вернее, не слышит. И вечер завершается появлением большой лунной дамы.

И этот мир, неизменность которого открывается мне всё больше и больше, не отпускает меня, чтобы я мог его покинуть и вернуться в подлинное время и нормальной человеческой жизни.

Осмелюсь ли я дать определение той кристаллизации пространства и времени, и спросить, что за адская магия лежит в ее основе?

Однако мне кажется…

* * *

Что-то в поведении белой дамы изменилось. Исчезла свирепость большого лунного лица. Еще чуть-чуть и, быть может, осмелюсь прочесть на нем обещание.

Вечером, во время вечного ужина, конечно, никто не услышал, как я скажу:

— Большая белая дама, это — Лунное Божество, которому я принес в жертву два луннолицых существа. Ждите новостей!

* * *

И что за новости это будут? Они будут, я чувствую это… Они близятся… Когда я начинаю говорить о том, что должно явиться на место мальчугана, все за столом, похоже, прислушиваются к какому-то пока еле слышному ропоту.

Но их глаза наполняются ужасом и черты их лица искажаются от страха.

* * *

Воспринимают ли они по-иному тот ужасный и безжалостный ад, в который брошен я?

Колесо поворачивается, но я подхожу к его ободу, и его последний оборот предвещает чудовищный уход…

Паучий сатирикон ( Из сб. «Колдовская карусель» )

Тень

Вечером, как только зажглась лампа, из темной и пыльной щели выбрался паук и двинулся по белому простору стены.

Это был громадный паук-крестовик, черный и волосатый. Его тень скользила перед ним, чудовищно увеличенная от игры света, и была страшней самого паука.

В своей бродячей жизни я сталкивался с самыми ужасными паукообразными мира: от флоридской Черной Вдовы до австралийского Катило.

Я видел, как в трех шагах от меня появился ужасная черная паучиха Амазонии, которая мстит за смерть своего самца. Другую паучиху я купил в Сантосе, отдав за нее три патрона от ружья «лебель». Она была красная и величиной с кулак, и любой европейский натуралист отдал бы за нее пять фунтов. Я назвал ее Сью, и она несколько месяцев жила у меня и даже вроде бы с признательностью относилась ко мне.

Однажды, когда я оставил ее на палубе погреться на солнце, чайка-хулиганка похитила ее.

Я очень сожалел о потере, потому что я научил ее приветствовать меня, как это делают знаменитые пунцовые крабы Антильских островов, которых считают очень сообразительными.

Но в этот вечер, паук-крестовик, уродливый, но вполне невинный, чтобы продолжать жить, вызвал у меня приступ отвращения, и я убил его.

Если сказать правду, мой убийственный поступок был вызван тенью паука.

* * *

В момент, когда крохотное существо в хитиновом панцире догорало в огне, явился Веллбаум.