Мой друг, покойник

Потом раздался хлопок пламени в зажженной горелке, а через несколько минут запел чайник.

— Шторы плотно закрыты, — сказал Бильсен, — однако я знаю, что через грязный муслин «наблюдают за улицей и за этой штукой, которая ползет так медленно, так медленно…»

— Ого! Запах ее кофе! Я узнаю его, готов на пари.

— Однако она мертва, мертва, — почти плача, произнес Шлехтвег.

— Это ничего не доказывает, — ответил еврей.

В мрачной комнате на несколько минут воцарилась тишина, потом шум внезапно усилился, словно кто-то поспешно заканчивал недоделанную работу.

— Да, теперь я знаю, — сказал Селиг Натансон.

Его пожелтевшие от никотина пальцы указали на улицу.

Три худых человека несли гроб в дом, где лежала девица Стурмфедер.

* * *

Они оказались тремя веселыми и очаровательными носильщиками.

Они подмигнули студентам, высунувшимся из окна, и открыли узкий желтый ящик, в котором в соломенных футлярах лежали три бутылки водки.

Чуть позже, когда они вошли в дом напротив, послышался стук молотков, а потом звучные тосты.

— Прозит! — подхватили студенты, налив спиртное в кружки и осушив их.

— Три больших бутылки, — восхитился Шлехтвег. — Послушайте их!

Из мрака ужасного дома донеслась песнь-импровизация.

Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!

— Они веселятся, — сказал Бильсен. — Они нашли свежий горячий кофе и принесли с собой три больших бутылки. Давайте петь, как они.

Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!

Люди вышли из дома.

— Хорошее дерево! — крикнул один из них.

— Я вас принял за шестиногую сколопендру, — сообщил им Шлехтвег, — прошу прощения.

Они любезно ответили, что за такие пустяки не стоит извиняться.

— Есть очень хорошие шестиногие сколопендры.

И ночь снова стала совершенно тихой.

* * *

— Вы обратили внимание, как ускорялся ритм шума по мере продвижения гроба по улице?

— С меня хватит пустых мыслей, Селиг. У нас на столе четыре пустые бутылки, а графин наполнен чудесным финским кюммелем. Может, споем?

Они затянули песнь гробовщиков, повторив ее три или четыре раза. Они были не в силах молчать и орали песню фальцетом.

Вдруг в доме напротив раздался ужасающий шум.

Стекла окна задрожали. Слышались резкие удары, и в полной пустоте дома раскатился гром, а ведь там оставалась только сколопендра.

— Раз, два, три!

Бах! Бах! Стучит молоток
О! О! О!
И бутылка пи… тья!

Бах! Бах! По дому напротив разносилось эхо.

— Ха-ха! Я мертвецки пьян, а она мертва и не пьяна! — осклабился Шлехтвег.

— Игра слов, не так ли? — спросил Селиг. — Но это стоило сказать, мой дорогой друг.

— Да, да, это почти рифма: вода льется, хорошо пьется. Это благословение покойнице Стурмфедер.

Мебель словно крушил античный бык. Шкафы развалились, стекла разлетелись на мелкие осколки.

— Это гроб! — взревел Бильсен и начал яростно бить в ладоши.

— Хорошее дерево, оно всё выдержит!

Гроб прыгал и прыгал. Похоже, что это, сжав лапы, прыгает сколопендра.

— И как забивают гвозди! Бах! Бах! Бах!

Графин с кюммелем тоже опустел.

* * *

Ох!

В плотной тиши ночи гулко хлопнула дверь.

— Дверь Стурмфедер!

И тут же от сильнейшего толчка открылась другая.

Невероятный гул, словно шла толпа, доносился со скрипучей лестницы.

— Сколопендра!

— Они идет к нам!

— Тысяченожка… Вес тысячи лап на ступеньках, — вслух подумал Селиг. — Интересно, лестница выдержит.

Он взял горящую лампу и, шатаясь, сделал два шага к двери. Но ему пришлось поставить лампу на стол и сесть.

— Ох!.. Хоть бы это не вошло…

Бильсен схватил револьвер.

— Пока «это» не войдет, — сказал он, — я хочу умереть. Он прижал дуло к груди и осел на пол.

Шум на лестнице стоял такой сильный, что они не услышали звука выстрела.

— Пока «это» не войдет…

Шлехтвег в отчаянии махнул рукой.

— Я никогда не смогу. Селиг. Окажи мне услугу, — умоляюще произнес он.

Еврей выстрелил, не сказав ни слова.

Дверь прогнулась, как лист железа.

Натансон поспешно поднес револьвер к виску.

Вдали послышался щелчок запора.

Студент рухнул на неподвижные тела друзей.

Лампа погасла.

Луннолицые ( Из сб. «Колдовская карусель» )

1

День как день…

В это воскресенье с его жалкими и глупыми удовольствиями всё и началось.

Он проходит в моей памяти, в которой навсегда сохранились малейшие детали.

Привычное майское воскресенье с извечно строгим расписанием.

В два часа пополудни в столовой, где пахнет сельдереем и телятиной с рисом появляется отец в сером рединготе и шляпе боливар. За ним следует мать в платье из сюра с плотным черным корсажем из испанской кожи.

Она бросает на меня суровый взгляд и перечисляет неизменные воскресные рекомендации:

— Надеюсь, ты с уважением отнесешься к сестрам Мари и Матильде Амбелис и не будешь досаждать господину Ипполиту просьбами рассказывать разные истории.

Из глубины кухни доносится возня нашей служанки Мели: она убирает кастрюли и сковородки, значит, она готова сопровождать нас в прогулке.