Мой друг, покойник

Рухнув в кресло, Гумпельмейер безумным взглядом смотрел на отвратительный кусок плоти — он изучал в свете люстры каждую деталь, сам не понимая, откуда возникло болезненное любопытство.

Кисть была необычной, маленькой, но удлиненной, отчего казалась деформированной. Ее покрывала многодневная грязь, но между пальцами просвечивала бело-розовая кожица. Он пригляделся к ранкам и заметил, что кисть искалечило какое-то таинственное заболевание — кончики пальцев были обглоданы, большой палец покрылся струпьями, а ногти искривились.

Он в яростном и безумном ослеплении распахнул окно, выходящее в лабиринт двориков, переулков и низких крыш, схватил кисть и с проклятьем выбросил в гнилую ночь.

Однажды утром, обслуживая клиента, он выронил кольцо от невероятного зуда в правой руке; он подозвал помощника, передал ему удивленного клиента и бросился в комнату, чтобы осмотреть кисть.

Кожа на ней шелушилась, вздымаясь крохотными розовыми кратерами.

Часом позже он был у доктора Натаниеля Мууса, прописавшего ему мази и помады и отославшего домой с выражением отвращения на лице. Доктор попросил положить десять флоринов на мраморную подставку в коридоре.

Когда Гумпельмейер пришел к двадцатому врачу, то уже носил на руке черную перчатку, никогда ее не снимая. Плечи его опустились, взгляд бегал, как у алкоголика, животик растаял. Он ежедневно просиживал в тупом оцепенении, глядя на пыльный уголок у двери магазина. Дела ухудшались с невероятной быстротой.

В тот вечер ливень хлестал Амстердам тысячами мокрых плетей.

Лукавый Амстердам-вонючка, Амстердам-гнилушка прятал грязь своих улиц, скрывал оргии за электрическим сиянием дворцов, заглушал звоном ксилофонов икание пьяниц и хрипы умирающих на портовых улочках.

Город одевался в синие шелковистые шторы, чтобы притушить свет на желтых лицах курильщиков опиума и зеленых губах любителей эфира. Его почтенные дома богачей с мирными сонными фасадами, как детские личики, скрывали разврат и проституцию.

По пустынной Кальверстраат медленно брел человек, вернее, его хилая и несчастная тень.

Он позвонил в сотню дверей; сотню раз протянул руку за подаянием.

У мюзик-холла он столкнулся с жизнерадостным толстяком.

— Давид Кроон, подайте что-нибудь… Я — Гумпельмейер…

Услышав его, Давид Кроон закричал и бросился внутрь здания.

Гумпельмейер исчез под дождем — его последняя надежда растаяла, он решил умереть. И тогда ему захотелось в последний раз глянуть на свой магазин.

Лишь одна витрина сверкала среди темных фасадов. Когда-то она принадлежала ему.

Он долго всматривался в нее, и вдруг свет упал ему на руку.

Болезнь странно деформировала ее, удлинив, искорежив ногти, объев пальцы. Под многодневной грязью розовели язвочки.

И Гумпельмейер вспомнил кисть, которую выбросил в дождливую ночь.

Он опустил голову и попросил прощения у бога.

Что это было?

Витрины погасли, и служащий направился к двери.

Гумпельмейер увидел, как его рука легла на рычаг; послышался щелчок… грохот металла. Бывший ювелир рванулся вперед… Застыл, оглушенный пламенем боли, сдерживая стоны, зажимая одеждой покалеченную руку, на которой отсутствовала кисть.

Когда через два месяца он вышел из больницы, его окликнули. Гумпельмейер узнал Давида Кроона.

— Прости, что бросил тебя в несчастье. Открывай новый магазин. Я дам денег… Думаю, у тебя получится…

Гумпельмейер почувствовал, что у него «получится». Он ощутил прилив прежних сил и понял, его разум делового человека вернулся, став еще тоньше и эффективней. Он увидел будущее в розовом свете, словно зарю нового дня. Ибо знал, что искупил свой грех перед богом и людьми.

Герр Хубич в ночи

Неправильной формы площадь, выложенная чудесными желтыми плитками, похожими на только что испеченные хлебцы, ряд из таких же желтых четырех домов. Дом Вефельца, булочника, дом герра Шинке, дом жестянщика Кефера и дом дам Апфельстильхен. Затененный вход в переулок, где изредка вдали возникает розовое платье — вот, что видит герр Хубич каждый раз, когда его доброе одутловатое лицо появляется в окне.

В глубине извилистого коридора его двухсотлетнего дома настенные часы отбивают девять часов; конек крыши в виде шлема с перьями ловит на кончик звезду; двери окончательно хлопают в вечернем безлюдье Клейнштадта.

— Пойду в «Приют Кабана», выпью пивка и, быть может, разопью и бутылочку «Хохеймера». Увижу там приятелей: Финстера, Сторха и Фраубаха. Какие-то чужаки сыграют на пианино, станцуют новые и приличные танцы и споют маленькие смешные песенки, которые, оставшись один, я разучу на окарине.

Герр Хубич повторяет эти слова каждый вечер, и все вечера дамы Апфельстильхен уже в ханжески-приличном дезабилье приподнимают краешек шторы и восклицают:

— А вот и ночной гуляка герр Хубич выходит из дома!

Так каждый вечер над маленьким городком нависает тишина, а луна, бродящая по крышам, кажется наглой и шумной.

Единственный шуцман, неподвижный, как далекий фонтан, смотрит на нее осуждающим взглядом, повторяя про себя текст, начинающийся с Запрещено…

* * *