Мои друзья скандинавы

Из окон правого крыла здания парламента видна башня Олимпийского стадиона, на которую чемпион мира Пааво Нурми внес пылающий факел, чтобы зажечь неугасимый огонь Олимпийских игр.

Высота этой башни — 73 метра.

Она равна длине полета копья, брошенного Ярвиненом. Мировой рекорд копьеметания!

Поэтому-то башня у стадиона — одновременно и памятник славе финского спорта.

С верхней площадки башни я разглядывал столицу, изрезанные берега ее многочисленных гаваней, голубую даль Финского залива. День был ясный, воздух прозрачен, и в далекой дымке — мне казалось — я различаю шпили Таллина, на другом берегу Финского залива. Бронзовая же статуя Нурми отсюда казалась едва заметной.

САУНА — БАНЯ

Приятный пряный запах распаренных березовых листьев, смешиваясь со смоляным духом сосновых досок, молодил душу. В маленькое шестиугольное оконце, напоминающее иллюминатор, с полка, где я парился, виден край гранитного валуна, а за ним — голубая полоска залива… На полке в тесноватой парилке могли уместиться свободно лишь двое. А в баньку втиснулось нас пятеро немолодых мужчин. Поэтому, пока двое парились, трое сидели в предбаннике на узких тесаных скамьях по обе стороны некрашеного стола, около кувшинов с пивом и клюквенным морсом, и, ожидая своей очереди париться, вели беседу.

— Он хотел купить себе березовый веник. Я с трудом отговорил его. У Виллениуса найдется, мол, веник для тебя, — рассказывал про меня мой старый друг поэт Армас Эйкия.

И всем было смешно, но особенно громко смеялся хозяин баньки Лаури Виллениус, портовый грузчик в Хельсинки.

Вряд ли стоило объяснять им, что я приценивался к венику не потому, что хотел купить его, а потому, что мне любопытно было то место, где он продавался: рынок под окнами Президентского дворца…

И хозяина и его старых друзей Ээро Юханеса, Ээро Хаутоярви, тоже бывшего грузчика, и печника Пааво Коскинена, вместе с нами приглашенных попариться, объединяло еще и то, что они вместе сражались добровольцами в гражданской войне в Испании…

— У нас в роте было два станковых пулемета. Один назывался «Тойско» — в честь Тойво Антикайнена. Другой «Херрта» — в честь Херрты Куусинен.

И у каждого пулемета была своя история, свои заслуги, о которых рассказал сосредоточенный, немногословный Пааво, человек атлетического сложения. В свое время он послужил скульптору натурой для одного из трех знаменитых кузнецов — статуи, поставленной в самом центре Хельсинки, на перекрестке перед самым большим столичным универмагом.

— Березовых веников у меня сколько угодно, на чердаке еще с прошлого года остались! — перебил словоохотливый Лаури Виллениус, подхватывая сообщение Армаса о моей несостоявшейся покупке. — Но, когда березы совсем нет, тогда дело швах! А в Испании, понимаешь, берез нет! Как только мы, финны, прибыли на испанскую землю, видим: ни берез, ни сауны — бани! Мы сразу за дело. В глинобитной хижине приспособили, как печь, цистерну из-под бензина. Полок сделали из решеток автомобильных сидений. Дрова — из слив! А веники? Что за страна, где нет берез! Веники, понимаешь, из цитрусовых веток связали. Правда, пришлось поцарапать руки, пока не срезали все шипы… А испанцы не понимают: что? для чего? Париться — у них это не принято. Удивляются!.. На улице жара тридцать пять градусов, а мы топим. Истопили как полагается, забрались на самый верх, а испанцев, из тех, кто любопытствовал, посадили внизу и… наддали пару! Они выскочили, перепуганные до смерти! «Нет, галдят, финны эти совсем сумасшедшие!..» — «А нам без этого воевать невозможно, — отвечаем мы, — это для нас важней молитвы!..» Был с нами один русский, так он с удовольствием парился. Молодец! — И Лаури с восхищением хлопнул ладонью по голому колену. — Хаутоярви, подтверди!

Но Хаутоярви, человек с волевым подбородком, с лицом, словно вырубленным из одного куска гранита, хотел рассказывать совсем о другом.

Да, Армас Эйкия был прав, когда, узнав, что я хочу познакомиться с «финскими испанцами», условился с Виллениусом, что тот позовет к себе попариться нескольких из них.

Ведь приглашение в свою домашнюю баню у финнов — знак высшего расположения и призыв к полной откровенности.

И, хотя сейчас нам было и тесновато, и жарковато, несмотря на то что кувшины с пивом и клюквенным морсом не задерживались на столе (и нельзя было раскрыть тетрадь — от влажного воздуха, записи сразу расплылись бы), я с каждой минутой все больше убеждался, что Армас был прав, собрав нас здесь.

Разговор получился откровенный. Даже Хаутоярви, обычно предпочитавший словам действие, не молчал.