Мой гарем

— Вот, вот — все так толкуют! Да что же это такое! — внезапно рассердился он. — Какого вы объединения хотите? Я вас отправлю в Австралию, к папуасам, тогда посмотрим, что вы скажете. Ведь все дело в общем миросозерцании, поймите вы, наконец. А где его взять? Как сделать, чтобы полтора миллиарда мыслили одинаково? Э, да что тут: не может этого быть и никогда не будет. Аминь. И не нужно, — возбужденно прибавил он, — это не жизнь будет, а чепуха. Да, че-пу-ха! — раздельно и с удовольствием повторил он. — Это так же глупо, как взять вдруг и подстричь все деревья на земном шаре в виде петушков или треугольников.

Он замолчал. Ксения Михайловна как будто ждала, что он еще скажет. Он тряхнул головой и проговорил:

— Ну, я пойду домой, меня ждет отец — не сядет обедать, до свиданья.

— Останьтесь еще немного, — протяжно сказала она.

Он, кажется, в первый раз оглядел ее внимательным взором. Она была изящна и стройна, как-то воздушна, со своими пышными волосами, газовой косынкой, кисейным платьем. Она держала руки позади, стояла в той же позе, прислонившись спиной и откинув голову. Ее грудь обрисовывалась рельефно и резко. Барсов отвел глаза и сказал:

— Хорошо: пять минут я побуду, только выйдем туда — на речку.

Он отворил калитку, которая заворчала уже с каким-то саркастическим оттенком. Целый сноп золотых лучей ворвался в сад, разорвал густую тень у галереи, заиграл в волосах и косынке Ксении Михайловны.

Они пошли к реке, сбежали к воде по крутому берегу, сели на траву. Трава была пригрета солнцем. Тень от моста сделалась длиннее, вода была спокойна и прозрачна. Редко-редко ходили круги от мошек и рыбы. На другой стороне, напротив, огромная ракита купала свои ветви. Изумительное спокойствие, нега и лень царили вокруг. И Барсову было приятно, что кончился этот ненавистный ему разговор, что можно отдохнуть и полежать, развалившись на траве. Его взор равнодушно блуждал по лицу Ксении Михайловны, которая, обняв колени руками, сидела рядом и смотрела в воду.

«Все та же, — думал Барсов, — славная, серьезная, вдумчивая, только уже бессильная против меня... Ничего не осталось — ни намека. Как это глупо! Зачем, спрашивается, было сходить с ума целых петь лет?.. Пропащие годы!»

— Что же вы, Ксения Михайловна, не расскажете о себе, — спросил он, — о своих увлечениях, думах? У вас их всегда так много.

Она опустила глаза, сорвала желтенький цветок и бросила в воду.

— Как-нибудь расскажу; приходите на лодке кататься, ну, хоть сегодня вечером. Кстати, увидите наших. Сейчас они все спят. Мама все о вас спрашивала: она так вас любит.

Они сидели рядом, почти не говорили, смотрели на речку, вдаль. Виднелись небольшие деревянные дома, зеленые палисадники у самой воды, кудрявые березы и стройные тополя, отдаленные колокольни...

Барсов простился скоро и пошел домой другой дорогой, прямо по берегу. Он оглянулся назад раза два и видел Ксению Михайловну у стены ослепительно-белого дома. Она стояла вся в золотых лучах. Ее косынка развевалась по плечам от ветра.

Барсов шел, сбивая палкой листья, погоняя перед собою камушек. Ему было досадно на себя за эти два часа, проведенные с Ксенией Михайловной. «Господи! Какого я ей вздору наговорил, и как напыщенно, без системы, тупо... И наверное, я ей показался человеком, у которого сумбур в голове. И как это неуместно, — так вот, с места, и бух. От нее ничего не узнал, наболтал чепухи и ушел, точно удовлетворенный. Довольно, дескать, с тебя. Как глупо, как глупо! И что за кавардак у меня на душе теперь. Вот кругом свет, тепло, нега, спокойствие — хорошо, кажется, и не нужно ни о чем думать!.. Брошу!»

Но он все-таки думал, и ему вдвойне было досадно на то, что он и здесь, вдали от Петербурга, после трудных и утомительных экзаменов, целого года работы, не может освободиться от назойливых дум.

«Вот я иду, наслаждаюсь ленью, комфортом, потом пообедаю, задеру ноги на диван и буду слушать, как жужжит муха за спущенной шторой. Фу, какая подлость! И так всю жизнь. Учился четыре года казуистике и болтовне, жил на деньги отца, не знал нужды и не узнаю — за ту же болтовню деньги платить будут... Целую жизнь болтать, лежать на диване и есть! Боже, как это нелепо, нелепо, смешно и подло!..»

После обеда, когда он действительно лежал, задравши ноги на диван, его мысли на минуту оставили его. Но его душой овладела какая-то апатия, скука. Потом он вспомнил Ксению Михайловну в ее розовой кофточке, с открытой шеей. И ему опять стало досадно на себя. «Что она теперь обо мне думает! И зачем я так кипятился, не давал ей времени говорить? Глупая рисовка! Надо проще жить. Тут почти деревня — отдыхать надо. Если все время думать, с ума сойдешь...»

Он полежал часа два, потом побродил по двору, почитал газету, а когда спустился вечер, опить направился к Семеновым.

ΙV

— Ну, скажите сами, Ксения Михайловна, разве это жизнь? Вы поглядите кругом, поглядите на воду, на берега, на деревья, на небо... Везде какой-то сон, тупое спокойствие, лень...