Мой гарем

Лодка медленно подвигалась вперед, чуть слышно и плавно — навстречу луне, меланхолически улыбавшейся на ясном небе. Деревья казались черными, не шевелились: ветра совсем не было. Окна домов красными четырехугольниками вырезывались среди листвы. Пейзаж был написан двумя или тремя красками, не более. Отражение луны в воде почти не колебалось. Черные тени... вдали силуэт моста... Кругом ни звука...

— Вы видите, все спит, — повторил Барсов, — и днем спало, и так до конца веков будет спать.

— Чего же вы, наконец, хотите, Владимир Иванович, бури, вакханалий, плясок?

— Не вакханалий и не плясок. Я жизни хочу, Ксения Михайловна, такой жизни, чтобы все спешило, горело нетерпением, стремилось вперед с энтузиазмом, а не с развальцем и через пень-колоду, как мы живем. Если бы вы знали, чего мы можем достигнуть; только бы нам встряхнуться! Поймите: мы ползем черепашьим шагом. Работают только в столицах и в некоторых больших городах. Провинция спит.

— Нет, вы клевещете на свою родину, Владимир Иванович, теперь только и говорят о том, как мы быстро идем вперед.

— Кто говорит? Кто? Скажите на милость. Да мы в десять раз скорее шли бы, кабы не лень, порочная, проклятая лень... В ней наша погибель!

Он оборвал речь. Они оба замолчали надолго. Барсов сидел как на горячих угольях. После того, что он наговорил в этот день, ему было не по себе, почти стыдно. «И чего я подпрыгиваю, — злобно думал он, — чего я рвусь, как голодная собака на цепи. Утром слова путного не сказал, тут опять... Когда это кончится?.. Нет, я положительно сумасшедший!»

— Ксения Михайловна! Запретите мне раз навсегда говорить чушь! — внезапно раздражившись, вскрикнул он и направил лодку на берег.

Девушка опустила весла, но лодка по инерции мягко врезалась в песок.

— Что с вами?.. — испуганно спросила она.

Лодка стояла в тени, недалеко от моста. Под мостом было темно и мрачно, и воды не было видно. А по ту сторону она

сверкала белизной, переливалась, как расплавленное серебро. Было слегка сыро и сильно пахло тополем.

— Что с вами? — повторила Ксения Михайловна.

Барсов неровными шагами перешел через несколько скамеек, покачнулся и сел рядом.

— Господи! — взволнованно сказал он. — Разве вы не видите, как я кривляюсь, как я неестествен! Ну, что я вам говорю сегодня целый день? Мне просто стыдно. Куда девались наши славные разговоры, простые, последовательные? Неужели я вам не кажусь сумасшедшим? Я устал, — произнес он упавшим голосом, — экзамены меня подкузьмили. Я рисуюсь перед вами и самим собою. Когда я шел от вас, я приказал себе бросить эти глупые мысли. Ну, живут люди и живут себе. Все так и надо. И я живу как все. Чего я бросаюсь?

Он уже смеялся, успокоенный, что сознался перед Ксенией Михайловной в своей болезни, что теперь уже не посмеет вернуться к «проклятым вопросам» и будет говорить просто.

Девушка дотронулась до его руки и сказала с кокетливой улыбкой:

— Вы странный: я вас не узнаю... Разве теперь об этом нужно думать?

— О чем же?

— О поэзии, о красоте, о чем угодно, наконец, только не об уголовном праве.

— Вы смеетесь надо мной — спасибо, так меня, хорошенько!

Ксения Михайловна пересела на весла, и лодка поплыла обратно. Луна была позади Барсова. Блестящая полоса исчезла. Красные четырехугольники казались ярче. Отражения фонарей дробились в воде. Ксения Михайловна говорила:

— Вы нервный, — она растянула это слово, — приходите к нам почаще, я вас отучу, мы будем беседовать, как раньше...

— Да, раньше, бывало... — задумчиво сказал Барсов.

— Ну, вот и теперь.

— Эх, Ксения Михайловна, трудно вернуть прошедшее. Когда-то я был не такой. Вы, надеюсь, помните того мечтательного юношу, немного помешанного на красоте и поэзии? Ведь он вам надоедал? Признавайтесь.

— Нет, зачем же? Добрые друзья не надоедают. Вот что, Владимир Иванович, в самом деле бросим-те наши скучные темы, расскажите-ка лучше о своей жизни, да побольше и поподробней.

— С начала или с конца? — с улыбкой спросил он.

— Как хотите.

Она сильно гребнула веслами раза два, потом опустила руки. Ее лицо было освещено луной. Газовая косынка слегка прикрывала одну щеку и серебрилась. И Барсову вдруг захотелось говорить спокойно, ровно и непременно много, так, чтобы речь лилась без остановок, чтобы ум почти не следил за течением фраз, не напрягался.