Мой гарем

Нечаев с Шурочкой гуляли по виноградной аллее, слегка пригибаясь под нависавшими лозами. Бледные лунные блики, тонкие как иглы, смешавшись с черными тенями, пестрили дорожку. Полупрозрачное кружево листьев, голубоватое далекое небо и желтый лик луны представлялись Нечаеву чем-то декоративным, сказочным. И уже ничего он не слышал в природе, она казалась ему лишенной жизни, и он не мог понять, как это вечером, в дороге, он поддался обману.

«Да, — думал он, — обману... Все эти краски, сочетания и звуки способствуют только обману. Природа драпируется в причудливо-эффектные покровы только для того, чтобы на время затуманить, поработить душу...»

— Ах, как я рада вашему приезду, Вадим Петрович! — между тем говорила Шурочка, идя с ним рядом и тихонько опираясь на его руку. — Если бы вы знали, какая у нас здесь скука!

— Я не способен рассеять ее, Александра Михайловна, — сказал Нечаев.

— Вы? — удивленно и восторженно переспросила Шурочка и вдруг умолкла.

Нечаев не ответил, он почти не слышал вопроса.

— Вадим Петрович!

— Что?

— Нет... ничего. Говорите о себе — я так люблю вас слушать.

— Я сам себе надоел, — с искренней горечью возразил Нечаев, — а другим и подавно.

Они прошли молча несколько шагов.

— Вадим Петрович! — сказала Шурочка. — Знаете, что я у вас хотела спросить?

— Что? — прервал ее Нечаев.

— Ничего, — обиженно ответила Шурочка.

Нечаев не слыхал ее. Он не понимал, что с ним. Какие-то тиски сдавили ему грудь и голову. Ему хотелось крикнуть, заломить руки, разорвать на себе воротник и галстук. Немолчное стрекотание кузнечиков и сильный, опьяняющий запах винограда наполняли его сердце смутным раздражением. Мысли, целый день бродившие в голове, как будто собрались в комок и жгли его мозг острою болью, а желтый лик луны, мелькая между ветвями, с холодной усмешкой глядел ему в глаза.

— Боже, как душно, как тесно! — произнес Нечаев как бы про себя и прибавил протяжно и задумчиво: — И ничего нет... ничего.

— Как ничего нет? — не замечая его тоски, заговорила Шурочка. — Что это с вами, Вадим Петрович? Есть земля, а на ней интересные люди... есть лето, сад, аллеи, папочка, я наконец! Разве вы меня не считаете? — спросила она и продолжала, не дожидаясь его ответа: — Ну перестаньте вы копаться в ваших вопросах... Вы точно больной. Ну, да развеселитесь же! Вадим Петрович! — Она дотронулась до его руки. — Можно ли так вести себя...

Она остановилась и закончила:

— ...со старыми друзьями?

— Простите, — сказал Нечаев, — какая вы... жизнерадостная...

— Еще бы, — подхватила Шурочка, — не то что вы... Правду говорит папочка, что вы жить не умеете. А сегодня вы совсем невозможны. Ну, молчите и слушайте, если вы не в духе. Я вам расскажу сказку. Слушайте. Я начну совсем издалека, с глубокой древности... Помните, мы с вами были детьми и вместе ходили в школу? Я была совсем маленькой девочкой, а вы были выше меня на две головы и покровительствовали мне свысока.

Она засмеялась и придвинулась к нему ближе.

— А наши шалости? — продолжала она. — Помните снежки? Вы ходили к нам часто-часто... Потом гимназия, танцевальные вечера, помните? А как мы с вами на Пасху христосовались? Ха-ха-ха! Как по команде — раз, два, три... Ах, какое славное было время... А когда вы были студентом и гостили у нас на Рождество... Зачем я все это говорю, — в волнении продолжала она, — какая я глупая! Все эти годы ничто в сравнении с одним месяцем. Вадим Петрович, помните тот месяц?.. Вадим!

Нечаев вздрогнул, как будто пришел в себя и вспомнил о ее присутствии, повернулся к ней, подвинулся всем телом и вдруг, охваченный непреодолимым желанием высказаться, заговорил:

— Александра Михайловна, Шурочка... друг мой... скажите мне, растолкуйте мне... я понять не могу, я мучаюсь. Постойте.

Он перевел дыхание, взялся за грудь и продолжал. Его голос глухо раздался в аллее:

— Я не могу понять... то есть я, может быть, хорошо понимаю, но не могу согласиться. Для меня все слишком ясно. Растолкуйте вы мне, пожалуйста, что такое вас привязывает к жизни? Неужели только одни эти снежки да безделушки, да еще вот эти невинные воспоминания?.. Не перебивайте, я не хочу обидеть вас. Но неужели, скажите мне, вам не скучно жить? Почему вы думаете, что жить хорошо? Почему вы и большинство стараетесь продлить эту жизнь, полную ошибок, обольщений, иллюзий?.. Ведь это сон, поймите вы, и сон тяжелый. А вы боитесь проснуться. Вот я чего не понимаю.

Нечаев остановился, как будто ждал возражения или сочувствия, но Шурочка молчала, и в темноте он не мог видеть выражения ее лица.

— Вадим Петрович! — растерянно проговорила она. — Неужели вы это серьезно... не шутите?