Мой гарем

Дома не ждали его приезда. Встретились радостно, без конца обнимались и совсем позабыли о «главном». Как-то невольно обходили в разговоре Лиду, и сам Пшеницын ни разу не спросил о ней. Он весело болтал с сестрой Верой — красивой, но немного флегматичной девушкой, кружился с ней по залу, разбил горшок с цветком, потом сидел за роялем и барабанил «собачий вальс». Отец Пшеницына, Платон Иваныч, стоял тут же у рояля и возбужденно потирал руки. Пшеницын улыбался и подмигивал ему, потихоньку от Веры рассказывал ему новые петербургские анекдоты и только за ужином вспомнил те письма сестры, в которых она жаловалась ему на отца, на постоянные ссоры с ним из-за пустяков и на его тяжелый характер.

Налив вино в стаканы и чокаясь с сыном, Платон Иваныч сказал:

— Ну, поздравляю тебя с приездом и первым зрелым разочарованием... Какую штуку выкинула твоя пассия! Каково?

Пшеницын быстро выпил вино и задвигался на стуле.

— Папаша! — сдержанно начал он. — Мне кажется, что в этом необходимо хорошенько разобраться. Нельзя же так... сразу.

— Разбирайся, разбирайся, — с иронической улыбкой произнес Платон Иваныч, — кто тебе мешает. Только это — напрасный труд, да и ты, я надеюсь, будешь настолько благоразумен, что сам отвернешься от грязи и пошлости.

— Палаша! Вы слишком поспешны в приговорах: где Аида, там не может быть грязи.

— А я тебе говорю, что она есть. И мой совет тебе, в тысячный раз повторяю, удаляйся ты от этой грязи до поры до времени, живи рассудком, учись. Помни, что пришлось пережить твоему отцу, с его блестящими дарованиями, благодаря слепому, непосредственному отношению к действительности...

И он длинно, неторопливо начал говорить о себе в давно известных Пшеницыну выражениях.

Пшеницын сидел опустив глаза и чувствовал, что между ним и отцом неизбежно произойдет столкновение, в котором они оба не удержатся, будут нервничать и оскорблять друг друга. Он давно, как свои пять пальцев, знал, что скажет отец, как будет хвалить себя, произносить общие фразы, и ему было противно; он не мог поднять глаз и безостановочно крошил булку на скатерть.

— Я вам благодарен, — постепенно раздражаясь, заговорил Пшеницын, — вы мне все уши прожужжали своей опытностью и призывами к благоразумию. Вы еще в детстве отдаляли меня от товарищей, клеветали на них и давили во мне всякое проявление чистой и резвой радости. Спасибо... я, кажется, благодаря вам совсем не знаю жизни и заранее не люблю ее. Ваши лживые теории сделали свое дело...

— Это ты напустил на себя! — громко сказал Платон Иваныч и ударил рукою по столу. — И как ты смеешь бросать мне такие обвинения!

— Я говорю правду... Раньше я из-под запрета, тайком набрасывался на жизнь, спешил насладиться свободой и делал глупости. Теперь я интересуюсь мелочами, плаваю по поверхности и рисуюсь перед самим собой. А кто виноват? Все вы же. Вот я приехал, хотел в первый раз твердо и серьезно разрешить задачу, а вы опять становитесь каменной горой у меня на дороге. И я не понимаю! — тонким и звенящим голосом продолжал Пшеницын. — Какое вам дело до всего этого? Вы холодны и неотзывчивы к чужому горю, не щадите чужих ошибок... Я посоветовал бы вам оставить других в покое.

— Ты не смеешь мне этого говорить! — возвысил голос Платон Иваныч.

— Это жестоко, жестоко, — не слушая отца, повторял Пшеницын, — нехорошо, невеликодушно...

— Твой отец великодушнейший, благороднейший человек! — крикнул Платон Иваныч. — Ты не можешь не уважать его.

— Вы бы еще потребовали уважения с палкой... И что вы кричите об уважении! Вы не признаете свободы чувства, выбора, ответственности, трусите взглянуть прямо в лицо жизни. У вас иссохла душа, вы позабыли свою молодость. Да, да! И я больше ничего не хочу слушать!

Они уже стояли друг против друга, кричали и жестикулировали. Вера, в сторонке, суетилась на одном месте, делала обоим умоляющие глаза и ломала руки.

— Ты говоришь чистейший вздор, замолчи! — кричал Платон Иваныч диким голосом.

— Не замолчу, не замолчу. Вы — мужчина, старый студент, вы должны быть рыцарем в отношении к моей невесте! А вы ее вон выгнали...

— Она противна мне: я всегда был идеальных взглядов на любовь.

— Э, да будет вам хвастаться! Вы не стоите мизинца Лиды.

— Я? Мизинца этой, этой...

— Молчать!.. Я не позволю! — взвизгнул Пшеницын и сам не узнал своего голоса.

Платон Иваныч весь опустился, съежился, подбежал к столу и начал бросать на пол тарелки и стаканы. Вера пронзительно вскрикнула.

— Хорошо... хорошо, — задыхаясь твердил старик, — прощайте, живите одни... Я ухожу, прощайте...

Он схватил столовый ножик и трагически взмахнул им в воздухе. Вера бросилась к нему.

— Папаша! Как вам не грех! Перестаньте...

Пшеницын опомнился, подошел к отцу и сказал:

— В самом деле... в самом деле. Мы зашли слишком далеко.

У Платона Иваныча выпал ножик, он хотел что-то сказать, махнул рукой, схватился за голову и пошел к себе в кабинет.

Потом произошла тяжелая сцена. Старик ничком лежал на диване, трясся от рыданий и кричал:

— Умираю, умираю... прощайте... уйдите от меня, вы мне ненавистны!