Мой гарем

Вера мочила ему виски одеколоном и тихонько говорила брату:

— И вечно он так. Попробуйте с ним не согласиться. Ах, деспот, деспот! Ей-богу, я, кажется, уеду на курсы.

Наконец Платон Иваныч затих, и брат с сестрой прошли в столовую. Сидя на маленьком венском диванчике, уцелевшем от детской мебели, обняв сестру за талию, Пшеницын говорил усталым и разбитым голосом:

— Ах, Вера, до чего иногда люди не умеют жить — это удивительно. До сих пор не понять друг друга! И что за странный человек наш отец... Кстати, Вера, ты, кажется, начинаешь поддаваться его влиянию и читать мораль. Я это еще по письму заметил. Милая, поверь мне, что жизнь и проще и лучше, чем о ней думают отжившие старцы. И нужно идти ей навстречу без боязни и с радостью, призвать на себя все ее муки, и терзания, и громы. Право, в них больше счастия, чем в спокойном наблюдении откуда-то издали, с Северного полюса. Прошу тебя, прошу тебя... напиши Лиде. Мне нужно с ней объясниться.

Утром, на другой день, Вера послала записку, не упоминая о приезде брата, и Лида сейчас же пришла. Сидя в будуаре сестры, Пшеницын слышал знакомый, бархатный и низкий голос, обрадовался ему и ждал, что будет.

Отворилась дверь, и вошла Лида. Пшеницын встал ей навстречу.

— Здравствуйте, — спокойно произнесла она и протянула ему руку, — вот не думала, что вы так рано приедете.

Пшеницын машинально взял ее руку, подержал в своей, взглянул Лиде в глаза и заволновался.

— Боже! — сказал он. — Что за встреча, что за встреча! И он не узнал Лиды, так она переменилась, возмужала, как будто выросла. Из прежней полудевочки она превратилась в женщину. У нее резко очертилось лицо, и вся она утратила ту нежную, воздушную гибкость, которой в ней раньше любовался Пшеницын.

— Лида! — повторил он с укором. — Так не встречаются... друзья.

Она улыбнулась, положила ему на плечи руки и сказала ласково:

— Здравствуй, мой друг!

Пшеницын обнял ее и поцеловал в губы. Она не подалась назад, не ускользнула, как бывало, а стояла неподвижно и близко-близко, и ему показалось, что вся она сделалась какой-то грубой, каменной. И в ее поцелуе уже не было прежней стыдливой робости.

— Лида! — несмело начал он, усадив ее в кресло. — Тут у вас что-то произошло, я... приехал...

— Да, — равнодушно вымолвила она, — твой отец отказал мне от дома. Нашел, что я могу дурно повлиять на твою нравственность.

— Лида, Лида! Это ошибка. Я объяснился с отцом. Он заблуждается. Разве ты его не знаешь?.. Боже! Как все это запутано, преувеличено. Из шутки сделали Бог знает что!

— Ваня, — тихо сказала Лида, — ты не прав. Ты еще сам ничего не знаешь. Я буду с тобой откровенна, в память прошлого.

«Прошлого!.. Откровенна!.. — мелькнуло у него в голове. — И откуда у нее этот тон?»

— Видишь ли, Ваня, я действительно... была в отчаянии и сказала на тебя. Ну, а теперь...

— Что теперь? — бессознательно спросил Пшеницын.

— Теперь я счастлива! — с громким и радостным вздохом сказала Лида. — Да, да, Ваня, я страшно счастлива, и мне все равно, что будет... Нам нужно кончить — я спешу... домой. Скажи мне, что нас связывало с тобой? Ты говорил мне ежеминутно, что поклоняешься мне, а сам смотрел на небо и слушал соловьев... Находил в своей любви какие-то неведомые красоты, восхищался ими... Вообще ты ужасно много говорил, Ваня!.. Я, признаться, не понимала этих тонкостей... Любовь, по-моему, должна быть сильной, огненной...

Она оживилась и продолжала:

— Я не понимаю вас — новых людей. Чувства у вас утонченные, гибкие, но все они разбавлены водицей, и нет в них глубины и силы. Вы любуетесь красивыми верхушками, а не замечаете, что корни-то у вас гнилые...

«Что это она говорит, — думал Пшеницын, — это не ее слова, это не Лида».

— Да, да, — говорила Лида, заметив удивление на его лице, — я совсем изменила взгляды на жизнь. По-моему, счастье только тогда законно, когда оно сгорает ярким пламенем и когда за него жертвуешь всем. И я окунулась в это пламя. Я, может быть, умру через полгода. Но теперь...

На ее лице разлилось блаженство. Пшеницын поднялся со стула и сказал коснеющим языком:

— Кто он, Лида?

— Зачем тебе знать... Прощай.

И она выбежала из комнаты.

Пшеницын смотрел ей вслед стеклянными глазами и думал: «Кажется, мы все сошли с ума».

Целый день, до глубокой ночи, он бродил по комнатам, наталкивался на мебель, насвистывал минорные мотивы, и его недавнее прошлое медленно проходило у него в памяти.