Мой гарем

Осенью, уезжая из Петербурга, он любил Лиду, любил ее целым рядом нервных экстазов и мгновений, действительно восхищался своим чувством, и оно казалось ему поэтичным и художественным, как в романе. Но теперь, после четырех месяцев разлуки и длинной дороги и объясненья с Лидой, он не находил в себе даже остатков прежнего чувства. Ему было стыдно за вчерашний исступленный разговор с отцом, он упрекал себя в неискренности, фразерстве и ясно сознавал, что те «муки, терзания и громы» жизни, о которых он говорил сестре, ему не по силам. И он не мог представить себе, чем все это кончится, не знал, что ему делать, и самая его недолгая повесть с Лидой казалась ему цепью бледных страниц, на которых чья-то посторонняя рука, помимо его воли, записала его бессильные неглубокие чувства и никому не нужные «красивые» слова.

Неделя до Рождества всем показалась длинной-длинной... Платон Иваныч ушел в свои занятия, сидел у себя в кабинете, и Пшеницын с сестрой ходили на цыпочках. В разговорах за обедом и ужином старик раздражался, но терпел противоречия и чаще прежнего повторял:

— Это чистейший вздор: вы, господа, на ложной подкладке!

Он бил рукою по столу так, что звенела посуда. Пшеницын начинал волноваться и крошить булку на скатерть, а Вера делала ему умоляющие глаза и потихоньку ломала руки.

Вечером Пшеницын читал газеты и думал об академии, а Вера, неслышно ступая мягкими туфлями, бродила из комнаты в комнату как тень, сосала леденцы и пела на разные лады речитативом:

— Боже, как скучно, как мне ску-учно!

И та жизнь, те обыденные мелочи, которые казались Пшеницыну привлекательными и милыми издалека, из Петербурга, стали надоедать ему. Сначала опротивели стены и мебель, запах лекарств, которыми Платон Иваныч лечился от нервов, обеденное меню. Потом Пшеницын почувствовал какой-то гнет во всем теле и говорил сестре:

— Да, Вера, наш нервный батюшка совершеннейший деспот. Наполнил целый дом такой тоской, как будто в каждой комнате покойник.

А Платон Иваныч писал свои бумаги и с горечью думал о том, что он отжил свой век, скоро умрет и что даже родные дети его не понимают.

За столом Пшеницын с Верой подбирали слова, путались, и оба сознавали, что у них никогда не будет свободных отношений с отцом, что жизнь легкая, сердечная, не напряженная может существовать где угодно, только не у них в доме.

Под Новый год на балу в дворянском собрании Пшеницын увидел Лиду. Соскучившись стоять у колонны и смотреть на танцевальную сутолоку, он прошел из зала в одну из гостиных. В укромном уголке, за цветами, сидели Лида и военный доктор Мышкин. Доктор смотрел на Лиду своими откровенными черными глазами, прижимал руки к сердцу и говорил что-то шепотом. Лида опустила голову низко-низко, вся зарделась, и было видно, как она тяжело дышит, и вся ее фигура выражала огромное счастие.

Дня через два Пшеницын снова ехал в вагоне, выходил на станциях и между звонками, мимолетными знакомствами и рюмками водки думал о трех неделях, проведенных дома, о

Лиде и о своем прошлом. Думал он и о том, как другие, более счастливые, чем он, люди за миг наслаждения бросаются очертя голову, идут на подвиг и рубят гордиевы узлы, не боясь страданий. Он удивлялся Лиде, не мог не уважать ее, и ему было за нее страшно.

ОЛЬГА ИВАНОВНА

I

Студент-математик Денисов, стройный и красивый блондин лет двадцати, лежал на кровати в своей петербургской комнате темным осенним вечером и с тоской припоминал два последних месяца своей жизни.

В начале сентября он выехал из города К. Он ясно помнит момент, когда пароход, увозивший его вверх по Волге, медленно отходил от пристани. Было темно — часов двенадцать ночи. Дул резкий ветер. Денисов стоял на палубе и смотрел на берег, на котором остались его родные и девушка, которую он любил первою юношескою любовью. Он был в смятении. Ему казалось, что он чего-то не успел сделать, чего-то не договорил, и ему страстно хотелось еще раз, хоть на мгновенье, увидеть родных и «ее». Мысль, что он потерял их из виду и что этого уже нельзя поправить, физическою болью сдавила его сердце. Пароход шумел колесами, огни города быстро убегали вдаль, пассажиры расходились по каютам. Мимо Денисова прошел матрос в синей рубахе и одну за другой потушил все электрические лампочки. Студента охватила темнота, а с нею как бы увеличилась и свежесть ночи. Он отвернул воротник пальто и обошел кругом палубы. Остановился на корме у перил и простоял около часу в каком-то испуге. Он еще не сознавал, что случилось, и ему казалось странным, что вот он стоит, не двигается, а его прежняя жизнь как будто отходит от него вместе с родным берегом.

Весь следующий день он бродил по пароходу и никак не мог примириться с разлукой. Знакомых не нашлось, читать не хотелось, и Денисов сел за письмо к «ней». Мысли путались. Студент думал, что напишет много, но тоска оказалась неопределенной и тупой, не поддающейся описанию. Денисов бросил перо...