Мой гарем

— А как вы думаете?

— Лет двадцать, самое большее.

— Не угадали.

— Сколько же?

— Подумайте.

Студент пристально посмотрел на хозяйку. На ней было черное платье, оттенявшее матовую белизну ее лица, красиво облегавшее плечи и грудь. Ее щеки были свежи и румяны. Пышные волосы, только слегка завитые, делали ее похожей на подростка. «Сколько же, — думал Денисов, — неужели меньше?»

— Девятнадцать?

— Нет.

— Восемнадцать?

— Господи! Да вы меня совсем молодите, скажите прямо: десять... Нет-с, коллега, мне целых двадцать шесть.

— Неужели? — вырвалось у него.

— Правда, старуха?

— Что вы? Да я вам, ей-богу, на десять лет меньше дам. Вы, должно быть, очень счастливы, если выглядите такой моложавой — вас совсем не старит жизнь...

— Да, я очень счастлива! — резко сказала она.

Денисова изумил этот тон. Ему послышалась даже нотка горечи в ее словах.

— Да, меня не старит жизнь, — задумчиво продолжала она, и у нее странно заблестели глаза.

Ему почему-то сделалось неловко. Он спросил:

— У вас есть родные?

— Есть, только не здесь.

— И сестры?

— И сестры тоже.

— Замужем?

— Одна замужем, а другая нет.

— А вы думаете выходить замуж? — шутливо спросил Денисов.

— Я?.. Но я уже замужем!.. Разве я вам не говорила?

— Как, вы? — опять невольно вырвалось у студента, и он совсем сконфузился.

«Дурак! — мысленно обругал он себя. — Что же в этом удивительного?.. Она может не жить с мужем».

Хозяйка засмеялась:

— Да вы меня совсем за девочку принимаете, Николай Петрович, это даже обидно... Ну, вот знайте: я не только была замужем, но и овдоветь успела.

И Денисову она уже начала казаться другой. Ему стало с ней уже не так свободно, как раньше. Он не находил, что сказать, и заговорил о провинции, о Волге, о своей семье. Ольга Ивановна внимательно слушала. Когда он остановился, она медленно и протяжно, по-своему, произнесла:

— Какой вы еще юный...

Денисов удивился и спросил:

— Это вы за что же?

— А так... видно, что вы еще совсем не знаете жизни.

И она стала жаловаться на Петербург, на людей, на свое одиночество и скуку, на холод окружающего. Она говорила с таким разочарованием, с такой горькой досадой, что студент слегка оторопел.

Они еще долго беседовали. Денисов с каждой минутой все больше и больше дивился определенности и законченности ее суждений. В них слышалась жизненная опытность, иногда ирония. Одно казалось ему немного странным: Ольга Ивановна как будто совсем не касалась себя. Денисову было неловко расспрашивать ее. Она говорила совершенно серьезным тоном, и Денисов думал, что она намеренно отдаляет его от себя, дает понять, что он в сравнении с нею мальчик.

Было уже за полночь, когда он пожелал ей спокойной ночи. Ольга Ивановна пожала ему руку своей мягкой и маленькой ручкой и сказала:

— Надеюсь, наши беседы будут часто повторяться.

Когда Денисов шел к себе по коридору, а потом ложился спать, ему все еще чудился ее грудной певучий голос. Она стояла у него перед глазами с красивой, словно немного сдержанной улыбкой на устах... Он задремал. На мгновение ему мелькнул образ Наташи, потом он увидел себя на пароходе, почувствовал легкую качку. Ему было хорошо и мирно. Из рубки вышла Ольга Ивановна и, качая головой, проговорила: «Какой вы юный!..»

V

Утром его разбудил толчок. Перед ним стоял Хачатрянц и щурил глаза. Очки у него сползли на нос, усы торчали от мороза.

— Здрасти! — говорил он. — Ты пінимаешь, пінимаешь?.. Черт возьми!

И он начал уморительно вертеться и прыгать по комнате, как был, — в пальто, башлыке и калошах.

Денисов протер глаза и сказал:

— Ничего не понимаю.

Хачатрянц сел к нему на кровать.

— Я гаварю, что мы вэликолепно устроились, — произнес он со своим тифлисским акцентом, — пинимаешь?.. Такая комната!.. обстановка... прелесть!.. Пятнадцать рублей... а какая хозяйка!.. Ва!.. можешь влюбиться в нее... понимаешь?

Он щелкнул пальцами.

— А почему не ты? — спросил Денисов.

— Убирайся к черту — глупости гав ар ишь! Где мне с тэхнологией!

Денисов вскочил с постели и начал одеваться. На его душе был праздник. Он сознавал, что ему уже не будет больше так скучно и тоскливо, как на старой квартире, не будет этих ужасных упражнений на рояле, не придется уже спускаться с пятого этажа и до самого низа слышать унылый звон дверного крючка.

Хачатрянц разделся, затопал сапогами по коридору, сказал низким басом:

— Вера! Самовар!

Вернулся и запел: «Вечерком гулять ходи-и-ла...»

Денисов весело подбежал к умывальнику и с увлечением стал вторить тенором: «Дочь султа-а-на... молод а-а-я...»

Получился довольно красивый дуэт. Хачатрянц комично разевал рот с тонкими и ярко-красными губами. Его маленькие черные глаза бегали и смеялись. Он басил с эффектом и с видимым наслаждением ударял по букве «а».

Вера внесла самовар. Хачатрянц приказал поставить его на пол, у двери, взял его сам, растопырил руки и торжественно понес к столу, напевая марш. Вера рассмеялась и выбежала из комнаты. Через минуту к ее смеху присоединился другой, от которого у Денисова дрогнуло сердце.

— Что ты чудишь, дубовый нос? — сказал он.