— Цыпочка ты моя, как я тебя люблю! И я всем скажу, что ты самый порядочный человек. И я подлец, и все они подлецы, а ты бла-ародный человек. А все-таки ничего не было... Понимаешь ты: решительно ничего не было! Ну, вот даю тебе честное слово, что ты все видел во сне... И... и... дай я тебя поцелую.
В объятиях Бабичева Одинцов спустился вниз по винтовой лестнице.
В салоне, залитом электрическим светом, белела свежая скатерть, уставленная бутылками шампанского и вазами с фруктами и льдом. Моряк Китнер, инженер, студент и певица с открытой сцены сидели тесной группой, громко хохотали, подливая вино друг другу. Лицо Джульетты было запудрено. Она сидела без корсета, в расстегнутой кофточке, открывавшей красивые рельефы шеи и плеч. Томное лицо монахини тянулось и к инженеру, и к студенту, а более всего к начальнику дистанции.
Увидав Одинцова, Джульетта порывисто поднялась с места, обвила его шею руками, и он почувствовал на губах горячий, тающий поцелуй.
Через полчаса совершенно опьяневший Одинцов плакал, колотил себя в грудь и кричал:
— Боже, как мы пали! Мы все одинаково пали: и я, и ты, Джульетточка, и ты, студент Гросс!.. Не перебивайте меня. Я вам все сейчас объясню... Я нашел разгадку. Пропасти нет... Все люди одинаково сильны и одинаково слабы. Нет борьбы и ненависти, ничего нет. Жизнь равнодушно бежит мимо!.. Верно, господа, вы не смейтесь: смена явлений!.. Вот я вам сейчас докажу. Не перебивайте, господа! Студент, перестань. Да замолчите же, не перебивайте...
Но его перебивали, и он не мог докончить своей речи.
ЧУДОВИЩЕ
Астафьев, библиотекарь захудалого степного курорта, исполнял свои несложные обязанности хотя и без особого удовольствия, но вполне добросовестно. Ровно в пять часов вечера, небрежно подвязав галстук и крутнув перед зеркалом маленькие белокурые усики, он выходил из своего домика и через круглую площадку с цветником, фонарями и беседкой для музыкантов направлялся к курзалу. Нервно пожимая плечами, жмурясь от солнца и позвякивая связкой ключей, он проходил через веранду с открытым видом на узкое соляное озеро и скоро попадал в «читальную комнату». Отомкнув шкафы, раскинув на столе толстую библиотечную книгу, Астафьев поднимал глаза, и каждый раз, изо дня в день, перед ним вырастала высокая коренастая фигура стражника Фытова с книгами под мышкой.
— Что скажешь, Фытов? Неужели прочитал? — задавал обычный вопрос Астафьев.
— Точно так, ваше благородие! Пожалуйте еще что-нибудь историческое, посурьезнее.
Стражник Фытов, олицетворявший собою полицейский элемент в курорте и приставленный для насаждения добрых нравов среди многочисленной прислуги, был самым усердным читателем библиотеки и быстро, один за другим, поглощал исторические романы, которые называл романами. Кроме Фытова, приходили люди на костылях и с палочками, в серых валенках и теплых пальто, влетали кокетливые курортные барыньки, являлись мрачные, удрученные болезнями старики, и Астафьев, подавляя накипавшее нетерпение, должен был мягко и деликатно удовлетворять самые крайние вкусы и требования. Те два часа, которые он проводил в библиотеке, и стражник Фытов, и барыньки, и старики — все это уже начинало надоедать ему, но он как-то по инерции и даже с веселым видом доставал с полок то исторические романы, то «Жития святых», то Поль де Кока.
Весною, еще до открытия лечебного сезона, катаясь по Волге, он случайно попал в распростертые объятия своего старого приятеля, смотрителя курорта, который и предложил ему отдельный домик, обед и прочее, а «чтобы не скучно было» — несложные библиотекарские обязанности.
Прошло два месяца, промелькнуло несколько десятков прекрасных и непрекрасных незнакомок из разных краев, начиная с Москвы и кончая Бердичевом, день за днем пролетала беззаботная, легкая как сон, механическая жизнь. И Астафьев, несмотря на все однообразие и непривычную бездеятельность после тяжелого трудового года, результатом которого была золотая медаль, блестящие экзамены и оставление при университете, чувствовал себя легко и приятно, как в теплой ванне. Было, впрочем, одно обстоятельство, не позволявшее скучать Астафьеву...