Мой гарем

Вечером, в библиотеке, внося в толстую книгу фамилию новой подписчицы, Лидии Максимовны Лабунской, Астафьев мысленно отложил отъезд на неделю и потом, у себя в комнате, долго набрасывал акварелью поэтические головки в больших шляпках, похожих на причудливые белые цветы и на облака.

III

На другой день, покончив с дежурством в библиотеке, Астафьев вышел в сад и увидал вдали, между деревьями, Гаврилова с хорошенькой Лабунской.

— Вы — чудовище! — доносился до него низкий и ласкающий голос молодой женщины. — Слышите ли: вы — чудовище!

— Я только то, что я есть, — спокойно возражал Гаврилов, — сознайтесь, что если бы все говорили то, что думают, — чудовищ было бы гораздо больше.

— Нет, это все-таки невозможно, — сердясь и вместе с тем сдерживая смех, говорила Лабунская, и вдруг, увидав Астафьева, быстро пошла ему навстречу и протянула ему руку.

— Я вчера познакомилась с вами только официально, — играя глазами, заявила она, — а теперь особенно рада вас видеть после того, что услыхала о вас от господина Гаврилова. Вы, говорят, не только ученый, но и поэт.

Астафьев немного смутился и сказал:

— Я не написал ни одной строчки стихов.

— Да, но вы поэт душой, — вмешался Гаврилов.

— Чужая душа — потемки, — подавляя смущение, холодно произнес Астафьев и прямо посмотрел ему в глаза.

— Не сердитесь, — сказал Гаврилов, — я вас очень люблю.

— Вы знаете, о чем сейчас говорил этот сумасшедший? — обратилась Лабунская к Астафьеву. — Нет, уж лучше он сам повторит свои слова: у меня язык не поворачивается.

Гаврилов пожал плечами, сделал мрачные глаза, и его большие нависшие усы опустились еще ниже.

— Я сказал то, что думал и в чем глубоко убежден: нет такой женщины, которой нельзя было бы покорить, и Лидия Максимовна через три дня будет ходить со мной целоваться в степь, а через неделю, если хорошенько захочет Владимир Николаевич, бросится и ему на шею.

— Черт знает что! — сказал Астафьев.

— Нет, это чудовищно! — воскликнула Лидия Максимовна.

— Напрасно вы возмущаетесь, — улыбаясь сказал Астафьев, — это так к нему идет, что отнимите от него все эти неожиданные сюрпризы, и он потеряет половину прелести.

— В особенности в глазах женщин, — добавил Гаврилов.

— Будто бы женщины так нетребовательны! — кокетливо произнесла Лабунская.

— О да! — пресерьезно отвечал Гаврилов. — На эту тему я готов спорить с вами до бесконечности, но, чтобы быть кратким, сообщу вам, за что, например, меня любили больше всего.

— Это интересно! — с любопытством сказала Лабунская.

— За мою грудь и спину, — невозмутимо продолжал Гаврилов, — если вы когда-нибудь увидите, вы ужаснетесь: все покрыто густой шерстью, как у медведя.

Получился эффект, неожиданный даже для Астафьева, который побледнел и не находил слов. Лидия Максимовна неестественно расхохоталась и закричала:

— Ужасный человек! Чудовище! Убирайтесь с глаз моих!

Гаврилов спокойно повернулся и медленно, прихрамывая от ревматизма, побрел к курзалу.

IV

Гуляя до поздней ночи, Астафьев и Лабунская разговорились и сначала узнали друг о друге много биографических подробностей. Потом Астафьев прижимал руки к сердцу и звонким, высоким голосом ораторствовал на свою любимую тему о банальности окружающего и о том, что если бы он был поэтом, то искал бы мотивов не в жизни, а где-нибудь вне ее.

— Знаете, — говорил он, прислушиваясь к своему голосу, — жизненные положения так избиты, что даже самые умные, самые талантливые люди принуждены на каждом шагу делать пошлости. Я думаю, что прежде всего необходимо отрешиться от предрассудков, а главное, не лгать перед самим собой. Иначе мы всегда будем ходить проторенными тропинками. Вот, например, Гаврилов. Ей-богу, в конце концов это очень хороший и честный человек.

— Ах, Владимир Николаевич, только не Гаврилов. Это что-то ужасное. Возьмите один его цинизм, неуважение к женщине.

— Вы ошибаетесь, — возразил Астафьев, — нельзя поклоняться тому, чего не уважаешь. А для Гаврилова женщина — все.

— Вы полагаете? — задумчиво спросила Лабунская.

— Я уверен в этом.

— А я вам, кажется, не рассказывала, как мы с ним познакомились? Не успела я приехать сюда и устроиться в номере, как он подошел ко мне в столовой, отрекомендовался и сказал: «Судя по вашему костюму и жизнерадостному личику, вы намерены заниматься флиртом. Самый неотразимый человек здесь — я. И я вам искренне советую начать с меня, не теряя времени». Каков?

— Это на него похоже, — сказал Астафьев, — и вы заметьте главное: тут нет ни капли рисовки.

— Да, но это слишком однообразно и может скоро наскучить.

— А вы боитесь скуки? — спросил Астафьев.

Хорошенькое личико приблизилось к нему в упор, а бархатный голос сказал:

— Пока я с вами, я от нее застрахована.

Ходили долго, говорили без умолку, и Астафьев уже начал чувствовать близость заветного творческого момента — еще немного, и он заговорит языком богов, а Лидия Максимовна услышит то, чего никогда не слышала раньше.