Мой гарем

Название романа восходит к образам идеальных людей из страны-утопии «Сна смешного человека» и к «сверхчеловеку» Ницше. Это — новые люди, которых еще мало в настоящем.

В романе нарочито обнажена условность повествования. В финале Надежда и Виноградов обсуждают все случившееся с ними. При этом Надежда считает, что «опыты, которые проделывали мы оба, наше неодинаковое бесстрашие, неодинаковая любовь к людям, наше с Вами идейное несходство и наша дружба представляются мне теперь страницами какого-то эксцентрического романа, с сочиненной фабулой, искусственным построением, но — не скрою от Вас — страницами, которые перелистываешь в памяти с острым, почти рискованным любопытством»[28]. Подобное восприятие героиней жизни как литературного «текста» сближало ее с героями модернистской литературы. Это было одновременно выражением нового эстетического кредо Каменского, уже отошедшего далеко от принципов реалистического бытописательства.

Создавая роман о «комнатном Заратустре» Виноградове, Каменский ощущал самого себя пророком, «учителем жизни» своих читателей. Посылая оттиск романа А. А. Измайлову, он писал: «Жажду узнать твое мнение об этой моей первой большой вещи, которую я писал в горении и тоске и во всяком случае в надежде дать нашему алчущему читателю нечто похожее на хлеб, а не на камень. Знаю, что ты беспощаден ко всему, что представляет этот “камень” в нашей литературе, тем не менее надеюсь, что ты многое простишь моему Виноградову за его любовь»[29]. Но подобная роль оказалась не по силам Каменскому. Занимательность сюжета, парадоксальность ситуаций романа привлекали читателей, но претензии автора представить некую «книгу жизни», «учебник» были несостоятельными.

Попытки Каменского «сыграть в Заратустру» настолько раздражили критиков, что большинство из них начисто отвергли какие-либо достоинства произведения. «Роман слаб, — писал С. Фелицын, — хотя <...> он читается легко, с интересом, сюжет его не избитый, в нем есть оригинальные страницы, написан он красиво. Слабым же вышел роман отчасти по вине... читателя. <...> который требует теперь от писателя-беллетоиста великих истин, проповеди новых взглядов, оригинальных идей»[30]. Ему вторил критик Гудаш: «...г. Каменский сделал шаг вперед — непосредственного наивного завсегдатая лупонаров вывел в люди, сделал героем, проповедником, идеалистом XX века»[31]. Писатель, отмечал В. Кранихфельд, не разглядел, что его неожиданный успех — это «успех скандала, созданного некоторыми его рассказами, — временный, быстро протекающий успех. <...> Он подумал, что брошенные им случайно в рассказах мысли на самом деле заинтересовали читающую публику. И <...> решил сделаться “учителем жизни”. Таково, мне кажется, происхождение романа “Люди”»[32].

Единственным рецензентом, проследившим генеалогию романа и его главного героя, был М. Волошин. Он возвел произведение Каменского к типу романа о «естественном человеке» — социокультурном мифе, отразившемся и в «Общественном договоре» Руссо, и в недавней проповеди опрощения Льва Толстого. «Тип нового “естественного человека”, нового апостола борьбы с “условностями” в области пола привился и размножился. <...> А. Каменский <...> весь пламенеет пафосом проповедника “новых отношений”. <...> Роман <...> с редкой наглядностью выявляет известные слабые стороны русского идейного романа»[33].

Хула романа со стороны критики не помешала его успеху у читателей, жаждавших продолжения темы знаменитых рассказов. На общем фоне критических отзывов выделяется благодарный отклик феминистки и тоже проповедницы новых отношений между полами, жены писателя Ф. Сологуба — А. Чеботаревской: «Спасибо за “Людей” — некоторые из них оказались очень интересны, и я побыла в их обществе с большим удовольствием. Факт “преодоления” всяческих норм, включая и брак, — сам по себе мне близок и понятен и вследствие этого мил»[34]. Такой отзыв свидетельствовал, что роман Каменского, пусть в упрощенной форме, но затронул некоторые проблемы нового века, упорно игнорировавшиеся ориентированной на классику критикой.

После выхода романа Каменский так и не смог отрешиться от роли «комнатного Заратустры». Он продолжал настаивать на своей пророческой миссии. Об этом, в частности, свидетельствовали его выступления 1910 года в Москве и Киеве с лекцией «О свободном человеке», почти сплошь составленной из цитат из его произведений.