Мой генерал

Женщинам тридцати пяти лет, должно быть, от души наплевать на все эти… внешние проявления, строго сказала себе Марина. Она уже в таком возрасте, когда первым делом в мужчине ее должны привлекать интеллект и отсутствие геморроя.

Горячая вода бурлила в огромной санаторной ванне, пузырьки взбирались по спине и по бокам, приятно лопались на коже. Марина подняла розовую нагревшуюся ногу и посмотрела так и эдак. Нога как нога. Интересно, какие ноги нравятся Федору Тучкову Четвертому?

Следом за ногами ей вдруг подумалось о чем-то таком непристойном, что пришлось быстро сесть в ванне и взяться руками за щеки. Вода буйствовала вокруг, валила на спину.

Нет, она не станет о нем думать. Может, он совсем не это имел в виду, когда говорил, что она ему нравится! Может, она нравится ему как-то не так, а, например, по-другому! Как друг.

Друг. Очень хорошо.

Она отличный друг. Эдик Акулевич может это подтвердить. Любовницей она никогда не была, а другом – всю жизнь.

Мама говорила, что любовь очень быстро уступает место дружбе, так что лучше с ней и не затеваться, с любовью, а перейти, так сказать, сразу к основному блюду. Мама говорила, что Марина так “преуспела в жизни” именно потому, что не тратила время ни на какие “глупости”. Мама говорила, что мужчине необходимо “давать отпор”, иначе дело плохо – он захватит, подавит оборону, и всю оставшуюся жизнь придется посвятить ему и его скотским интересам.

Федор Тучков казался странно “своим”, как будто давно и хорошо знакомым. Или биологические ритмы у них так совпали, что ли? Ей нравился его запах, его поцелуи – один, один поцелуй! – и, черт возьми, волосы на ногах! Он смешно прихлебывал чай, но это было именно смешно, а не противно.

Она не чувствовала в нем… врага, как во всех мужчинах до него. Даже коллеги-преподаватели вызывали у нее только брезгливую настороженность. Все-то она всегда замечала – кто и куда ткнул окурок, кто как ест сиротские бутерброды из сиротских промасленных бумажек, кто как сморкается, закуривает, причесывается, пахнет, – и все это было отвратительно.

Сегодня выяснилось, что Федор Тучков – весь, с головы до ног, – ей приятен, и она только и мечтает о том, как бы его потрогать или чтобы он ее потрогал. Подержаться за него, вытащить из-за воротника лиловой распашонки странный нагретый медальон и рассмотреть его хорошенько, а потом еще посмотреть, какая у него кожа в сгибе локтя, и потереться о твердую, чуть заросшую щеку, и замереть, и ждать, что будет дальше.

Дальше будет катастрофа, мрачно решила Марина, вытираясь.

Я вернусь домой, и мама все поймет – с первого взгляда! – и бабушка все поймет, и они перестанут меня… уважать. Они единственные, кому я по-настоящему нужна. Федору я не могу быть нужна, это уж точно.

В ее “люксе” было уже чисто и пахло полиролью – горничные здесь старались на совесть. Марина откинула белую занавеску и распахнула балкон – солнце, отразившись от чистого стекла, ударило по глазам, и она радостно зажмурилась.

День разогревался, расходился, небо от края до края наливалось жарой – ах, как Марина любила июль! Нужно будет сходить в деревню и купить себе лукошко малины. Поставить на стол, заварить кофе, брать ягоды, по одной класть в рот и жмуриться от их прохладной сладости.

Тут она некстати вспомнила, как Федор Тучков смотрел на нее, покуда она таскала ягоды у Элеоноры Яковлевны, и так ей стало стыдно и вместе с тем весело, что она засмеялась и взялась за щеки.

Потом она, конечно, сказала себе, что это неприлично, и прикрикнула на себя и даже притопнула ногой, но настроение стало отличным, как она ни старалась его себе испортить.

Тогда она достала сигарету и закурила, стараясь – непонятно перед кем – выглядеть строгой и неприступной. Наверху, над ней, вдруг что-то загрохотало, как будто бабахнула балконная дверь, и все смолкло. Марина посмотрела вверх.

Снова загрохотало, и Вероника прямо у нее над головой почти прорыдала:

– Я не хочу ничего слушать!

Что-то невнятно ответили, Марина не разобрала, что именно.

– Я не буду слушать! Это моя жизнь, и я проживу ее как хочу! Как мне нужно!

Голос звучал так близко, что Марина отступила поглубже, почти к самой стене, опасаясь, что Вероника ее увидит.

Увидит и решит, что Марина Евгеньевна специально подслушивает. Впрочем, она и вправду “специально” подслушивала, приказав хорошему воспитанию и порядочности заткнуться и не вмешиваться.

Дед Генрих Янович говорил из комнаты, негромко и, как показалось Марине, презрительно. “Сталинский ампир” строился на совесть – толстые глухие стены, высокие потолки, – подслушать, что происходит за стеной, невозможно. Марина слышала только Веронику, которая была на балконе.

– Ты не смеешь меня упрекать! Не смеешь! Послушай, что ты знаешь обо мне?! О моих… проблемах?! О моих делах?! Ты даже не знаешь, в какой переплет я попала, а советы даешь! Какие-то идиотские бессмысленные советы!

Дед что-то глухо проговорил из-за стены.