Мой генерал

Валентина Васильна обиделась на “троглодитов” и понесла что-то несусветное о том, что, может, кто в университетах и учился, а она хоть и не училась, а знает, что лучше места, чем Ростов, и в помине нет! Таганрог тоже ничего, но Ростов все равно лучше.

Генрих Янович ничего не понял и продолжал настаивать на своем.

Оленька вздохнула. Элеонора Яковлевна подсунула ей под нос бутерброд с маслом.

– Пошли? – деловито оглядев стол, спросил Сережа у Юли.

Юля тоже оглядела – есть больше нечего, можно уходить.

– Мы в бассейн! – объявила Юля. – Кто с нами?

– Я уже была, – сообщила Марина, и Элеонора Яковлевна выразительно фыркнула.

Оленька отпихнула бутерброд и поежилась.

– Как вы можете там… купаться? Там так неуютно и холодно! Такое… ужасное пространство! И теперь, когда… здесь кто-то утонул! Я ни за что не пойду!

Сережа выбрался из-за стола.

– Напрасно. Плавание отлично действует на позвоночник!

– Мне оно действует на нервы, – отрезала Оленька.

– Федор Федорович, так вы поиграете с Оленькой? Она так хотела!

– Мама!

– Хотела, хотела, не откалывайся, пожалуйста! Я знаю твою деликатность!

– Я в любое время… так сказать, готов, – пробормотал Тучков Четвертый испуганно, – когда хотите. Вот, после обеда.

– Отлично! Оленька, ты слышала, после обеда! Во сколько, Федор Федорович?

– Скажем в четыре. Подходит?

Марина поднялась. Как-то так получилось сегодня утром, что она не могла, ну никак не могла слышать, как Федор Тучков назначает Оленьке почти что свидание. Вчера вечером ей было наплевать, хоть бы он назначил свидание всей женской половине санатория.

– Спасибо за компанию. До свидания. Увидимся за обедом.

Тучков Четвертый неуклюже поднялся и снял с коленей крахмальную салфетку.

– Я с тобой, – сказал он Марине, и она чуть не упала в обморок, прямо возле разгромленного обшепитовского стола. – Извините нас. Генрих Янович, у нас с вами в одиннадцать партия в бильярд.

– Я отлично помню, Федор Федорович!

– Я тоже приду, – пообещала Вероника.

– И я, – вызвался Геннадий Иванович.

Марина уже шла вдоль длинного ряда столов. Уносила ноги, только чтоб не видеть лиц матери и дочери.

Что он себе позволяет, этот Тучков Четвертый, несостоявшийся генерал от инфантерии?! В какое положение он ее ставит?! Что сказала бы мама, если бы узнала, что почти незнакомый мужчина заявил во всеуслышание: “Я с тобой”?

Он догнал ее в коридоре, застланном малиновой ковровой дорожкой с вытертым зеленым краем.

– Ты что?

– По-моему, мы были на “вы”.

– Как угодно, можем на “вы”. Почему вы смылись?

– Что?!

– Все. – сказал он сердито, – проехали.

Она шла впереди. Волосы, подвернутые концами внутрь, независимо и очень трогательно вздрагивали на белой шее.

Он не удержался, конечно. Он сунул руку ей под волосы. Между пальцами как будто потекла медовая, рыжая, теплая вода.

Она дернулась, подпрыгнула, обернулась и задела его грудью.

Как плохо, подумал он быстро. Совсем плохо. С этим надо что-то делать. А как это делать, если после поцелуя в “общественном месте” она таращилась на него, как девчонка, подсматривающая из кустов за старшим братом и его приятелями, и глаза у нее были дикими!

– Отпустите меня!

Он оглянулся – никого не было в длинном малиновом коридоре, – сунул нос ей в шею и подышал немного, и потерся щекой, и услышал ее запах, и губами потрогал мочку с крохотной жемчужной сережкой.

Она перестала дышать и постепенно стала розовой. Розовый цвет поднялся из-за выреза майки, затопил щеки, лоб и уши. На виске колотилась жилка.

Тут он наконец догадался – соблазнитель, твою мать, козел Мефодий!

– Что? – Он посмотрел ей в лицо. Лицо было совершенно несчастным и растерянным. – У тебя… ты что… раньше…

Он даже не знал, как это спрашивается, черт возьми, и уж точно не посреди санаторного коридора об этом спрашивать!

Он не знал, но она поняла.

– Ну да, – согласилась она горестно, как будто он уличил ее в мелком воровстве. – Никого и никогда. И в школе тоже никогда. И в детском саду. А мне тридцать пять… уже давно было, весной.

– А мне сорок два, – признался он ей в ухо, и по спине дернуло холодом. – Зимой. И всегда все было – и в школе, и в институте. А в детский сад я не ходил.

В отдалении хлопнула какая-то дверь, их шатнуло в разные стороны, и они опять пошли по коридору – отдельно друг от друга, как будто ничего важного не было сказано.

На улице он сунул ей мятую пачку, и она вытащила сигарету и робко на него посмотрела.

Федор Тучков смутился, что случалось с ним примерно раз в пятнадцать лет.

– Ты, наверное, это не куришь…

– Мне все равно. В институте студенты чем только не угощают! Ты не представляешь… ете… какое дерьмо… то есть какие плохие сигареты курят студенты!

– Не представляю, – согласился Федор Тучков. Тут он вдруг увидел, – своими глазами, разумеется! – как она курит со студентами на институтской лестнице, и улыбнулся.

– Садись, – он подтолкнул ее к лавочке. – Поговорим.

– О чем… поговорим?

Федор Тучков затянулся чрезвычайно глубокомысленно.

– О твоем трупе, конечно! То есть о том трупе, который ты нашла.