Мой генерал Торрихос

Шах получил воспитание, соответствующее монарху, и потому ходил всюду с естественностью человека, находящегося у себя дома. Несмотря на то, что он был в изгнании, и несмотря на свою болезнь. И изгнание, и болезнь, и даже унижение были будто скроены исключительно по размерам его высокомерия. И это ему было к лицу. И он знал об этом. И блистал этим.

Однажды к шаху на Контадору неожиданно прилетел генерал. Я встретил и предупредил его, что шах болен: у него был довольно сильный грипп и температура. Но генерал предпочёл остаться, чтобы поговорить с королевой Фарах.

В гостиную, где её ждал генерал, однако, спустилась не она, а сам шах. В белой, хорошо накрахмаленной панамской рубашке — гуйавере. По-королевски протянул руку генералу, скрывая свою болезнь и высокую температуру.

И всё же это было проявление высокомерия, а не достоинства. Ведь это разные качества. Высокомерие — это качество для отношений с другими. Достоинство — это внутреннее, собственное качество. Человек один не может быть высокомерен сам с собой, но может быть достойным. Высокомерие — поза, как движения тореро перед публикой, как распускающий хвост павлин, что, между прочим, и было официальным королевским символом шаха.

Но и у высокомерия, и у тщеславия есть своя позитивная сторона. Разве не замечательно и мужественно звучат слова Luzbel: «Предпочитаю царствовать в Аду, чем быть слугой на небе», как написал об этом Милтон? И разве не замечателен жест гордого, но обнищавшего аристократа, работавшего на Лазарильо де Тормес, который насыпал себе в бороду хлебные крошки, чтобы показать всем, что он уже обедал? Точно так же фактически поступал и шах, свергнутый и обнищавший монарх.

На генерала, несомненно, повлияли жест, внешность и показное величие шаха. И он, охваченный чувством симпатии и сочувствия к экс-монарху, наклонившись и подвинувшись к нему почти на край стула, спросил, почему бы ему вместе с 20-тью преданными ему людьми, которые наверняка найдутся, не вернуться сейчас же на быстром белом коне в Иран и, рассекая саблей пространство, попытаться завоевать вновь свою страну? Ясно, что при этом он погибнет, но всё же с саблей в руках и на белом коне… А не здесь, больной и на чужбине.

Ответ шаха был разочаровывающим. Он сказал, что не может так поступить, так как этим не будет обеспечено продолжение династии.

Ни генерал, ни я не поняли, почему такая «шекспировская» смерть может угрожать продолжению королевской форме правления. Генерал слегка кивнул и жестом вежливости и разочарования откинулся назад без каких-либо комментариев услышанного.

Перед тем я рассказал генералу об одном случае, который наверняка затронул самолюбие шаха. Как-то ближе к вечеру он, как обычно, решил прогуляться, размяться и рассеять грустные мысли. Обычно он избегал людных мест, но на этот раз нечаянно приблизился к пляжу.

Вдруг и так неожиданно быстро, что никто не успел отреагировать, к нему подскочила маленькая толстушка в мокром купальнике, пристроилась сбоку и приобняла шаха, чтобы её подружка сделала с ним фото на её «Истматик».

Обычная панамская туристка замочила брюки Короля Королей, монарха, подданные которого целовали его колени… Не лучше ли было и впрямь попытаться вернуться на белом коне и завоевать вновь Иран, рассекая воздух саблей, украшенной алмазами?

Унизительными для него были и визиты на Контадору высокородных «петухов», для того чтобы выяснить, сколько ещё осталось жить монарху, чтобы «покрыть» королеву, ещё молодую, красивую и сказочно богатую. Все эти принцы, экс-высочества, почти все политические и исторические изгнанники приезжали поговорить якобы с ним и горящими глазами буквально пожирали королеву.

Шах был ревнив, королева вела себя по-современному, непринуждённо, и её легко было приревновать. Я думаю, что ей это даже нравилось. Из-за жалости к нему? Из-за ответственности за него? Из-за любви? Или из-за верности? Не знаю. Но ей нравилось, что он ревновал её.

Уверен, шах полагал, что и генерал «распускал слюни», глядя на его супругу. Вероятно, поэтому он спустился тогда в гостиную принять генерала, будучи больным с температурой, лишь бы не королева была вынуждена сделать это. При встречах же с королевой генерал был с ней неизменно уважительно вежлив в той его простой, крестьянской, типичной для него манере.

Я ничего тут не скрываю. Мы, мужчины, знаем, что существуют случаи, когда уважать женщину означает полюбить её, и он во всех таких случаях был уважительным к ним. Включая случаи, когда нужно было и унять «мачизм», такую одиозную и свойственную латиноамериканцам черту. «Быть мачо, — говорил генерал, — это ранг, быть человеком — это иерархия».