Мой класс

Едва сдерживаясь, я сказала тихо:

— Вы говорите со мной неуважительно.

— Я вижу, нам вообще не о чем разговаривать, — сказала она, встала, повернулась и не спеша направилась к дверям.

Какое великолепное презрение! «Девчонка! — читалось в каждом её движении. — Не желаю обращать на тебя внимание!» Ох, если бы я могла и в самом деле вести себя в эту минуту, как девчонка, — с каким удовольствием я сказала бы ей вслед всё, что думала! Но дверь захлопнулась, а я всё ещё стояла молча, изо всей силы сжимая обеими руками спинку стула.

На другой день Валя в первую же перемену отвёл меня в сторону и сказал, густо краснея:

— Марина Николаевна, мама хочет перевести меня в другую школу, а я ни за что! Я привык и не пойду! Скажите ей!

— Нет, Валя, я не буду отговаривать твою маму.

— Вы хотите, чтоб меня взяли из вашего класса? — с обидой спросил он.

— Нет, совсем нет. Мы тоже привыкли к тебе и хотим, чтобы ты остался с нами. Но ты должен сам убедить в этом своих родителей.

— Папа сейчас в Ленинграде, а мама…

— Так вот, Валя, если хочешь остаться, постарайся объяснить маме, что ты уже свыкся с классом и с учителями. Может быть, она согласится с тобой.

Не знаю, как это удалось Вале, но он остался с нами.

Я уже говорила, что он о многом судил с чужих слов и с удивительным апломбом. Он так и сыпал где-то подхваченными и запомнившимися ему формулами вроде: «Теннис — благородный спорт» или «Искусство украшает жизнь».

Никакие мои отповеди и замечания («Не повторяй чужих слов», «Зачем ты говоришь о том, чего не понимаешь!») не подействовали бы так, как отношение к этой Валиной слабости самих ребят.

— В сущности, «Спартак» играет довольно серо, — сказал он однажды, на свою беду.

Ох, и досталось же ему! На него дружно напустились и болельщики «Спартака» и болельщики «Динамо». В два счёта ему доказали, что в футболе он ничего не смыслит: не умеет отличить защиту от полузащиты, не знает игроков «Спартака» и вообще не знает состава команд и даже не знает, кто такой Хомич. Словом, злополучный Валя был уличён.

После этого случая пышные его фразы перестали производить на ребят какое бы то ни было впечатление.

О «роде службы» и школе

В этот день я зашла к нашему директору Людмиле Филипповне: надо было ей показать план работы на третью четверть. Не успела она просмотреть и половину моего плана, как раздался настойчивый стук в дверь.

— Войдите, — сказала Людмила Филипповна.

Вошёл высокий, полный человек лет сорока: волосы его уже заметно поседели, движения были неторопливы и уверенны.

— Горчаков, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Людмилы Филипповны.

— Садитесь, пожалуйста.

Я поднялась, чтобы уйти, но Людмила Филипповна удержала меня:

— Посидите… Знакомьтесь; наша преподавательница Марина Николаевна Ильинская, а это — отец нашего ученика товарищ Горчаков.

Вот уже второй раз прозвучала эта фамилия. «Знакомая фамилия, где же я её слышала?» старалась я припомнить, снова садясь сбоку к столу. И тут я увидела, что Людмила Филипповна протягивает посетителю какую-то открытку:

— Вы написали Любови Александровне эту открытку?

Ах, вот оно что! Передо мною встала Любовь Александровна, какою я её видела тогда, — с лицом, потемневшим от гнева и обиды.

— Да, это я написал, — ответил Горчаков.

— Вы знакомы с Любовью Александровной?

— Нет, не пришлось. Она только один раз была у нас, но меня как раз не было дома. Вы меня вызывали. Вероятно, что-нибудь насчёт сына?

— Нет, не насчёт сына, а насчёт вас.

— Меня? — на этот раз в его лице и голосе было уже явное, нескрываемое удивление.

— Вы хорошо помните свою открытку?

— Помню как будто. Да там ничего особенного и не было.

— Перечитайте, пожалуйста.

Он стал пробегать глазами открытку.

— Можно ли сказать: «По роду своей службы я не могу дышать воздухом, не могу утолять голод и жажду»? — глухим и низким от сдерживаемого гнева голосом заговорила Людмила Филипповна. — Ясное дело, так никто не скажет. Дышать, есть, пить естественно и необходимо для человека, как бы он ни был занят. Вы согласны, не правда ли? Ну, а если у вас есть сын, что же, вы не должны воспитывать его? Разве это не так же естественно и необходимо? Разве вы не отвечаете вместе с учителем за его успеваемость? И не должны ли вы знать этого учителя лично?

Я посмотрела на Горчакова. Лицо у него было растерянное.

— Вы вот пишете, что заняты, что вам некогда бывать в школе. У Любови Александровны три класса — сто двадцать учеников. Дома — груда тетрадей, их вовремя надо проверить. А вы знаете, какие сочинения пишут наши девятиклассники? По семь-восемь страниц. Я уж не говорю о подготовке к урокам. И всё-таки Любовь Александровна выкроила час и пришла к вам домой. А вы? У вас сколько детей?

— Володя единственный…

— Единственный сын… Неужели вам труднее зайти в школу, чем Любови Александровне пойти к вам?

— Да что ж особенного в письме, товарищ директор? Письмо как письмо… — Горчаков, видимо, волновался.