Мой лейтенант

«Вы меня, конечно, кроете на все лады. Правильно делаете, дорогие мои. Только так и нужно со мной разговаривать. И я заранее принимаю все ваши упреки: шляпа я, пентюх. Не мог сообразить перед командировкой насчет письмеца. Посадить меня надо на гауптвахту суток на десять…

Не сердитесь — исправлюсь. Хотите, возьму торжественное обязательство: исправиться к Новому году?

Все это треп, конечно. Я ведь, папа, нахожусь в тех местах, где вы воевали. Недавно ходил с ребятами из эскадрильи в город, где были и вы в своей молодости, а меня вообще тогда на свете не было. Тут теперь никакого намека на то, что происходило тридцать лет назад. Только памятник с братской могилой. Целое братское кладбище. А на берегу реки пенсионеры сидят с удочками. В саду на столиках кружки с пивом; музыка играет. Детишки бегают. Никакого намека, что было когда-то. Только братское кладбище. Сколько я повидал их тут!

У меня все отлично, я прошу тебя, мама, не волноваться, если письмо немного задерживается. Я совершенно здоров и очень доволен службой. Если бы ты знала, мама, как приходится иногда высоко летать. Я бы мог с такой высоты увидеть наш дом. Считайте, что я увидел вас обоих. У мамы, как всегда, озабоченное лицо. Она все думает, думает. Мама, очень прошу: перестань думать.

Письмо заканчиваю. Зовут играть в шахматы. Пойду. Очень серьезная партия предстоит, не смейтесь. Обоих крепко целую. Салют, предки!

Ваш Андрей».

Клюев закончил читать и долго молчал. Листы лежали на столе.

Внезапно он поднялся и подошел к жене.

— Маша! Не плачь. Нельзя так.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — Она закрыла лицо руками. — Почему такое несчастье?!

— Наш сын иначе не мог. — Клюев посмотрел в угол комнаты, где на столике стоял портрет юноши. — Он не мог, чтобы пострадали люди… Не надо, Маша. Успокойся.

— Я сейчас. Ничего. Это пройдет. Ничего…

Она торопливо встала и пошла к окну и там, прислонившись к стеклу заплаканным лицом, долго смотрела в темноту наступающей ночи.

В соседней комнате зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказал Клюев, откашлявшись. — Слушаю, Николай Матвеевич. Да нет, сидим с Машей, пьем чай. Спасибо, Николай. Нет, нет, спасибо, дорогой. В другой раз как-нибудь…

Он повесил трубку, затем прошел к столу, чтобы взять конверт с письмами.

— Зеленцов звонил. Приглашал к себе. Я отказался.

Она не обернулась. Только слегка качнула головой, давая понять, что согласна с мужем.

* * *

Вернувшись к себе домой, Колотов долго не спал в тот вечер. Он ходил по комнате, стоял и думал. Разговор с Богачевым разволновал его, и было почему-то обидно и тоскливо. Ему было обидно, что с ним так резко говорили. Как с мальчишкой.

«В другой раз я не удержусь и отвечу соответственно», — думал он. Его особенно поразило, что Богачев мог говорить с такой нежностью о жене, мог делиться воспоминаниями о далеком гарнизоне, где пришлось все начинать с нуля, и кричать грубо на него, Колотова. Как будто человек состоит из двух противоположных половинок, которые спокойно уживаются в нем.

Жаркая краска заливала лицо, когда он снова вспоминал о разговоре с Богачевым и такие его словечки, как «болтовня». Он начинал ходить из угла в угол по комнате и сочинял в уме то, что скажет Богачеву утром, когда придет в казарму.

«Я прошу разговаривать со мной вежливо!»

«Если вы еще раз позволите себе неподобающий тон…»

«Прошу вас не кричать на меня…»

Успокоившись немного, Колотов достал тетрадь в коленкоровом переплете и записал: