Мой лейтенант

— Если что сделает, — продолжал Саруханов, — ну, носите его тогда на руках. — Саруханов усмехнулся. — В кочегарке два дня назад уголь из бункера кидал. Работал, говорят, на совесть, хвалили. А как вышел — напрочь забыл, что он солдат. Как после футбольного матча: банкеты ему, премии… Послушал бы ты его, старшина, насмеялся вдоволь.

— Ну а как наш художник? — спросил Роговик, помолчав.

— Наумов, что ли?

— Другого художника у нас нет, — сказал Роговик. — Вишь, сколько во взводе знаменитостей: футболист, художник…

— Наумова с Гавриловым не сравню. — Саруханов загасил сигарету. — Одаренный парень, чувствительный. Пулеметом овладел за несколько дней. Хмурый только, но это уж от природы. Зато не любит выставляться. И Лавриненко такой же, хотя разыгрывает из себя разбитного. Лавриненко, Блинов — это моя опора. Думаю, ребята эти себя еще покажут — здесь ли, в армии, или на гражданке…

Роговик притих, откинулся на спинку стула, поднял глаза. О солдатах роты он мог слушать без конца. Саруханов рассказывал ему о занятиях по инженерному делу, как толково отвечали на вопросы Скворцов и Лавриненко, о том, что Лавриненко без всякой подсказки или какого-то толчка со стороны сам вызвался помочь Скворцову при изучении гранатомета. Роговик о многом из того, о чем рассказывал Саруханов, уже знал, но все равно слушал с большим вниманием, по-детски изумляясь и ахая, когда старший сержант приводил новые факты. Кажется, в голове Роговика сейчас проскальзывали какие-то свои, не относящиеся к разговору мысли, связанные с собственным прошлым, с прожитыми годами, с тем делом, которому он посвятил жизнь.

— Да-а, время летит, — неожиданно сказал он глухо, отвечая, видимо, на свои мысли. — Давно ли ты прибыл в часть? Еще, помню, на контрольно-пропускном пункте крышу красили. Теплынь стояла — ужас. Ребята на учениях от жары изнывали. Когда это было? А ведь скоро тебе сигнал подадут. До дому отправишься. В Москву свою любимую. Ох и большущий же город! Проездом пришлось побывать. Конца-краю не видно. А машин, машин… Ну, ладно. Это пока впереди. Не знаю, к чему я заговорил… Да, вот подумал про твой отъезд: жалко мне будет расставаться с тобой, Саруханов. Понимаешь? Очень жалко… Старею, видно.

Роговик торопливо встал, показывая тем самым, что разговор закончен, и протянул руку.

— Ну, желаю тебе еще раз…

— Спасибо, старшина.

* * *

Выйдя из казармы, Саруханов свернул в проулок. В холодном, осеннем воздухе гулко разносился стук солдатских каблуков: одна из рот возвращалась с ужина. Саруханов секунду размышлял, потом повернул в противоположную от столовой сторону. После разговора с Роговиком ему хотелось побыть одному.

И вот выбрал маршрут — мимо гаража, мимо спортгородка (тут если кого и встретишь, то не шибко знакомого). У спортгородка Саруханов задержался, встал около бревна, облокотился. Все же, несмотря на тусклый свет фонарей, его узнали. Прапорщик Жора Газаев, начальник мастерских, проходил со своими слесарями, окликнул:

— Кто это? Саруханов? Слушай, Саруханыч, никак и ночью по бревну ходишь?!

Саруханов весело отозвался, поддержав шутку.

— Тебя собираюсь тренировать, Жора!

Потом долго кружил вокруг спортивных снарядов — тут сейчас было пустынно. Думал, вспоминал. Перебирал в памяти слова, написанные Роговиком. Вспоминал вечер, когда его позвал к себе замполит Варганов. Впервые зашел тогда разговор о вступлении в партию. Об отце подумал. Отец вступал в партию молодым парнем. По словам матери, это был тихий, робкий парень, мать даже поражалась (они познакомились после войны), как он, имея такой характер, воевал в партизанском отряде.

До войны отец кочегарил на поезде. Ездил из Москвы в Ленинград и обратно. Работа пыльная, но зато молчаливая — бросай себе в топку уголь, посматривай, чтобы пар в котле держался на уровне.

В конце сорок первого, когда немец рвался к Ленинграду, отец с эшелоном боеприпасов попал под сильную бомбежку. Эшелон удалось спасти, но пути им ни вперед, ни назад не было — попали в окружение. И погибли бы, возможно, если бы не партизаны, которые разгрузили состав и увезли боеприпасы в лес.

Про этот случай с эшелоном отец рассказывал. У него от того времени осталась память: к ненастью голова начинает сильно кружиться — от контузии.

А вообще отец не любитель вспоминать про войну. Ордена есть и медали, а станешь спрашивать, как да что, клещами каждое слово приходится вытаскивать. Тут мать права, действительно тихий человек. Про других еще может рассказать, и то, пока добьешься сути, все нервы измотаешь. Одно лишь слово было у него, если требовалось кого-то похвалить или особо выделить. Отец в таких случаях говорил: «Он же коммунист». Отец считал, что это слово объясняет все.

По низким крышам машинного парка ходила осенняя изморось, фонарь, окутанный ею, светил в стороне, будто вглядывался в посерьезневшее лицо Саруханова.

Представлялось ему, когда пришел на службу: два года — вечность. А вот и нет их, к концу его служба подходит…

А что впереди?