Мой личный военный трофей

Но что означает упомянутый в заголовке военный трофей? О, он определил большую часть моего существования: это никогда не изучавшийся, просто из воздуха втянутый немецкий язык, так расширивший мой горизонт, давший мне стольких друзей, наложивший такой отпечаток на мою жизнь и работу, — его я завоевала в общении с… немецкими военнопленными, на Ленинградском фронте.

И поскольку я еще не потеряла куража, то в ответ на предложение Грасса сама себе, как во времена матросской службы, сказала: “Есть!”.

И если мне еще хватит времени выполнить эту — видит Бог, нелегкую — задачу, прости мне, дорогой читатель, буде таковой окажется, это легкомыслие. В случае чего ты знаешь, к кому обращаться с рекламациями.

Происхождение, детство

В противоположность моему второму мужу, Александру Александровичу Тишкову, происходившему со стороны матери из польской шляхты, со стороны отца — из старинного дворянского рода, который проследил свое генеалогическое древо до довольно далеко уходящего в глубь времен пласта, я ничего не знаю о своих предках дальше бабушки Соры со стороны матери. Я помню только ее, — или мне кажется, что я ее помню, потому что сохранилась ее фотография.

Я знаю только, что она была шинкаркой, в детстве слышала анекдотическую историю из ее “деятельности”: пьяный мужик разбил бутылку водки, бабушка требовала возмещения убытка. “Ты же знаешь, у меня нет ни гроша”. — “Хорошо. Бутылка стоит три копейки. Сделаем так: копейка моя, копейка твоя, копейка пропала”. — “Ладно”. — “Давай же твою копейку”. — “Ты же сама говоришь: копейка твоя, копейка моя, копейка пропала”. — “Так дай же твою”. — “Ну как ты не понимаешь: копейка моя, копейка твоя” и т.д. до бесконечности. Ничего она так и не получила.

Больше я ничего не знаю, и нет никого, кого могла бы расспросить.

Родилась я в 1920 году в Белоруссии, в местечке Краснопольск, неподалеку от Гомеля.

Отец, в Первую мировую войну солдат-кавалерист, был уж во всяком случае не трусом: еврей, он тем не менее был награжден Георгиевским Крестом четвертой степени и медалью “За храбрость”. Знаки эти, конечно, не сохранились, но у меня есть превосходная фотография, где запечатлены не только его роскошные усы и шашка, но видны медаль и ленточка Креста.

В 1921 году он организовал сельскохозяйственную артель под гордым названием “Интернационал”. Однажды, получая посевное зерно, он под проливным дождем простудился, схватил плеврит и в возрасте 31 года скончался. Мне, младшей из троих детей (“Мизинке”), было от роду один год.

Мама — Рахиль Моисеевна, в девичестве Виткинд, — не имела ни образования, ни профессии; она не чуралась никакой работы, чтобы как-то прокормить своих троих детей — восьми, шести лет и меня, годовалую. Как это ей удалось, никого из нас не потеряв! И это — во время первого большого советского голода Двадцатых годов в Белоруссии, в конце концов погнавшего нас на Украину к маминым родственникам (родня с папиной стороны как-то испарилась сразу и навсегда после его смерти). Смутно помню бесконечную, длившуюся многие недели дорогу — то пешком, то на попутной бричке. В упомянутой колонии мой дядя, “кулак”, владевший аж одной лошадью и одной коровой, был раскулачен, мама вступила в первый колхоз, перенявший у соседних немцев опыт разведения на совсем не подходящей для этого почве виноградников. Кстати, неожиданно успешно, мы как-то сумели приноровиться вовремя закапывать лозы, чтобы они не замерзли, и вовремя откапывать, чтобы они не сопрели. До сих пор помню вкус последних, забытых на лозе, скукоженных, необыкновенно сладких виноградин. Или еще могу так сложить трубочкой и сжимать пальцы, чтобы из обхваченных ими сосков коровьего вымени тугие молочные струи сперва со звоном, а потом все глуше падали в подойник. Свои “галочки” в колхозе я зарабатывала с восьми лет!

Кошмаром моей жизни в этот период был двоюродный брат Симон, изобретательный пакостник, сваливавший все свои гнусные проделки на меня, тем более что моего родного брата, который мог бы меня защитить, рядом не было — он учился в семилетке в районном центре, вдали от дома. К тому же Симон, не столько тупица, сколько лентяй, в каждом классе сидел по два года, так что я, хоть и младше его на несколько лет, в конце концов обогнала его, и тетя заставляла меня тащить его на своем горбу, что только уязвляло его, и он еще больше отыгрывался на мне. Знай я, что в будущем ему предстоит гибель под Сталинградом, я, может быть, и терпимее относилась бы к его выходкам.

Здесь же, на Украине, но уже в городе, в Тридцатые годы захватил нас второй великий голод. Мама устроилась на мельницу — латать мешки, — не из-за двух копеек за штуку, купить все равно ничего нельзя было, а чтобы вытряхивать их и из собранных горсточек муки печь дома лепешки.

И дабы не порушить правило — все хорошее случается трижды, — скажу, забегая вперед, что Сороковые годы не обошли меня голодом Ленинградской блокады.

Неплохие курсы очищения организма. Не потому ли я до сих пор сохранила худощавую фигуру. Кокетливо можно сказать — стройную.